Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы - Паола Педиконе

Догадку Лиснянской подтверждает в своих мемуарах и Марина Тарковская. По ее мнению, этой женщине – тайной любви поэта – посвящены такие его стихи, написанные в ноябре 1958 года, как «Мне приснился Ереван…», «О, сколько счастья у меня украли.», а также появившееся спустя 10 лет пронзительное поэтическое воспоминание:

Отнятая у меня, ночамиПлакавшая обо мне, в нестрогомЧерном платье, с детскими плечами,Лучший дар, не возвращенный богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,Крепче спи, не всхлипывай спросонок,Не следи за мной зрачком косящим,Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыниАравийской, из какого кругаПамяти – в сиянии гордыниГорло мне захлестываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,И не знаю, как сложить заклятье,Чтобы снова потерять мне правоНа твое дыханье, руки, платье.

«Это не бред и не фрейдизм»

Москва. 1957

Конечно, Андрей очень сожалел, что отец и мать разошлись. Возлагал ли он вину за это на отца? В общем-то, нет. Во всяком случае, внешние проявления «прокурорства» отсутствуют – как в его фильмах, так и в поступках. Завуалированный, косвенный упрек в «Зеркале» брошен не отцу, а судьбе, заставившей его, Андрея, спустя почти 30 лет повторить поступок отца.[36] Но и до этого, в молодости, которой свойствен нравственный максимализм, Андрей не считал отца виноватым, хотя у Арсения иногда возникало ощущение, что сын осуждает его.

Приведем письмо, отвечающее на многие вопросы, связанные с взаимоотношениями отца и сына.

11 февраля 1957.

Дорогой папа!

Мне бесконечно стыдно перед тобой за свое гнусное письмо. Да и не только перед тобой, – а и перед собственной совестью. Прости меня, если можешь…

Пойми меня: я не выдержал, распустился, нахамил, наделал кучу глупостей. Земля шатнулась под ногами. Прости. Теперь я вполне держу себя в руках и обрел способность высказывать то, за что могу нести полную ответственность.

Письмо Андрея Тарковского к отцу. 1957 год

Во-первых, давай больше никогда не говорить об Ирме (хотя бы некоторое время). Единственное, что я могу сказать о ней: я ее люблю. Этого мало – я ее бесконечно люблю. У меня нет слов, чтобы сказать тебе, как я ее люблю. И мне очень неприятно, что у тебя сложилось об Ирме отрицательное впечатление. Я жалею, что ты принял во внимание высказывания о ней людей, по существу не знающих ее, и что я в минуты обиды и злости мог так ее охарактеризовать сам. (Что не делает мне чести.)

Во-вторых: (Я по поводу твоего комментария о «невыселении с Варсонофьевского»). Ты пишешь, что эта формулировка «происходит, вероятно, не от тебя».

Даю честное слово, что Ирма честный, порядочный человек, с которым я, кстати, о квартире разговаривал только раз (единственный). И никогда она (Ирма) не позволила бы себе вмешиваться в чужую жизнь, или (тем более) интриговать. Это просто ошибка. От неведения. Неужели ты считал ее такой? Ну хватит об этом. Кстати, Ирма очень любит и относится к тебе с глубокой нежностью и уважением, хотя видела тебя только раз.

Дорогой мой! Прости меня, если можешь. За мое оскорбительное, мерзкое письмо, которое я перечитал со стыдом и брезгливостью.

Теперь о деньгах. Я не возьму ни копейки. Зачем ты меня так обижаешь? Ну, я молод, глуп и т. д. Но ведь ты взрослый, умный человек. С какой нелепой серьезностью обсуждается вопрос твоей пенсии (325 р.) и о 175 рублях, которые ты мне предлагаешь? Неужели ты думаешь, что твой сын негодяй?

Я категорически прошу не вспоминать больше об этом разговоре о деньгах: мне стыдно, что он вылился в такую форму, в которой виноват только я.

Теперь о наших с тобой отношениях. Нет и не было, верно, сына, который бы любил тебя, то есть отца, больше, чем я. (Если не считать фантазию Достоевского в виде Долгорукого.) Мне страшно обидно за то, что наши отношения испачканы денежным вмешательством. Впредь этому не бывать – или я не люблю тебя. Договорились.

Я всю жизнь любил тебя издалека и относился к тебе как к человеку, рядом с которым я чувствовал себя полноценным.

Это не бред и не фрейдизм. Но вот в чем я тебя упрекну – не сердись за слово «упрекну» – ты всю жизнь считал меня ребенком, мальчишкой, а я втайне видел тебя другом. То, что я (во-вторых) обращался к тебе, только когда мне было нужно – это печальное недоразумение. Если бы можно было бы, я бы не отходил от тебя ни на шаг. Тогда ты не заметил бы, что я у тебя просил что-то и искал выгоды. Да у меня и в голову не пришло бы просить кого-то еще! (Чувствую какую-то натянутость в последней фразе – верно, она банальна и всегда (т. к. она традиционна) скрывает за собой неискренность. Но не верь этому ощущению, то что я тебе пишу – есть абсолютная правда.)

Ты пишешь о своей заботе обо мне, как о денежной помощи – неужели ты настолько груб, что не понимаешь, что забота – это не всегда деньги? Я тебе повторяю: если ты не поймешь, что я не допускаю (с сегодняшнего дня) в наши отношения деньги, мы поссоримся и никогда не увидимся. Я никогда не был уверен в твоем расположении ко мне, в дружеском расположении. Поэтому мне было (очень часто) неловко надоедать тебе. Я редко виделся с тобой поэтому. Поверь, что мне нужен ты, а не твои деньги, будь они прокляты!

Ты говоришь о том, что тебе осталось немного жить. Милый мой! Я понимаю, что только большая обида могла заставить коснуться тебя этой темы. Какая я сволочь! Прости, дорогой. Скажи, что мне сделать, чтобы ты прожил как можно больше? Что от меня зависит?!

Я все сделаю. Твое письмо поразило меня горечью и обидой.

Пойми, дорогой, что написано мое письмо в момент, который выбил меня из колеи. Я не помнил себя.

Представляю, как я тебя расстроил. Я очень сожалею. Очень. И беру все свои слова обратно.

Дальше: я никогда не обвинял тебя в том, что ты ушел от матери. Никогда. С чего ты взял, что мне может показаться чего-то там не так в этом отношении. Это уж ты от обиды, я понимаю.

Я еще раз извиняюсь перед тобой за свое гаденькое письмо. Я виноват и перед Татьяной Алексеевной и приношу ей самое глубокое сожаление о своем хамстве.

Да, кстати о «Короле Лире»! Не прав ты. Очень. Но не будем говорить об этом (хотя это и обидно, даже больше чем обидно): вопроса о квартире больше нет. Слишком дорого он нам обоим стоил.

Ну, я кончаю.

И все-таки, многое осталось недосказанным. Я не теряю надежду исправить это.

Милый! Прости меня, глупого. Ну почему я приношу всем только огорчения?

Целую тебя. Твой Андрей.

После того, как Андрей «оперился», окончил ВГИК, стал работать, подобных ситуаций уже не было. Отношения стали спокойными, ровными, порой даже слишком спокойными, слишком ровными. Но всегда оставались неизменными огромное уважение и любовь Андрея к отцу. Свидетельств тому много. Николай Бурляев в своем дневнике 29 марта 1969 года сделал запись о том, что Андрей читал ему «стихи Б. Пастернака, А. Ахматовой, своего отца А. Тарковского, которого боготворит вдвойне: как поэта и как отца».[37]