Комната из листьев - Кейт Гренвилл

самим, они будут претендовать на объективность. Мистер Макартур затеял игру «вдолгую», как раз такую, какая ему больше всего нравилась.

Я видела, что он бульдожьей хваткой вцепился в идею путевого дневника и не отстанет от меня, пока я не уступлю. Мой отказ только подхлестнет его: он лишь глубже вонзит клыки. Выход был один: сделать повествование «Путевые заметки дамы» настолько пресным, чтобы бульдог принялся искать что-то более аппетитное.

Первые страницы, как я того и хотела, навевали тоску. Кому любопытно читать о том, что мы наняли судно в Биллингсгейте или что корабль стоял в Лонгриче? Или что, выражая восхищение Дуврскими скалами, я не сумела подобрать для них более оригинальных выражений, нежели «грозные и романтические»? Во всех нудных подробностях я описывала беленые голландские домики на мысе Доброй Надежды и величественную Столовую гору[14], а также не забыла упомянуть, сколько я заплатила за капусту в заливе Фолс-Бэй.

Но, даже вознамерившись сделать свой рассказ скучным, я не могла лишить наше путешествие увлекательности. Дуэль, заколоченный проход на борту корабля, пересадка с одного судна на другое посреди Атлантического океана – все это должно было составить часть повествования. Пару раз я ловила себя на том, что пишу с юмором, иронично. При описании свирепого шторма в Бискайском заливе я скромно указала, что «начала трусить». На самом деле я забилась в угол каюты и скулила, как перепуганный насмерть зверек.

О противостоянии мистера Макартура с капитаном Непином и мистером Трейлом я написала в самых общих выражениях. Дала ясно понять внимательному читателю, что я не присутствовала при инцидентах, когда ударили солдата, оскорбили сержанта или выяснили, что солдат кормят впроголодь. Только со слов мистера Макартура мне известно, по какой причине заколотили наш проход на палубу, и я никогда не узнаю правду о том, как капитана Непина убедили спровадить нас на «Скарборо».

То, что произошло между теми тремя несговорчивыми мужчинами, письменно не зафиксировано и должно остаться тайной. Наверняка я знаю лишь одно: та жуткая ситуация – если и спровоцированная не мистером Макартуром, то определенно не без его участия раздутая до размеров кошмара – ему, вероятно, доставила удовлетворение. Сидевшая глубоко в нем некая пружина расслабилась, ведь теперь он мог бы сам рассказать историю о благородном человеке, который, высоко держа голову, в одиночку бросил вызов всему миру.

Описав в своих мемуарах весь начальный этап путешествия вплоть до прибытия в залив Фолс-Бэй и покупки там капусты, я показала заметки мистеру Макартуру. Он ознакомился с ними, одобрительно отозвался о моем творчестве и выразил желание оставить записки у себя, но я настояла, чтобы он их вернул, сказав, что мне еще предстоит рассказать о том, как мы добирались до Сиднейской бухты.

Теперь передо мной стояла задача сделать так, чтобы мемуары никогда не были закончены и не стали дополнением к компромату, собранному мистером Макартуром. Подобно Пенелопе, ткавшей и распускавшей саван, я твердо решила не допустить, чтобы «Путевые заметки дамы» когда-либо были завершены.

Но, когда я начала рассказ о болезни мистера Макартура и утрате Джейн, слова сами полились из меня, вырываясь из некой сердцевины моего существа, которая доселе молчала. Со страниц дневника ко мне обращался мой собственный голос, голос, которого я прежде не слышала. Он говорил о чувствах, что владели мной, но я их старалась не замечать. О горе и отчаянии я, конечно, знала. А вот гнев, неистовый гнев, стал для меня откровением. Гнев на мистера Макартура, конечно. Но не только. Гнев на жестокую машину, состоящую из законов, установлений, обычаев, выработанных поколениями, которые лишали женщину права распоряжаться своей судьбой.

Целую неделю, опасную неделю, я хранила те записи на дне своей корзины для шитья, прятала от чужих глаз это дикое существо. Дикое существо, которое я любила, которое стало для меня самой близкой подругой. Каждое утро я просыпалась с теплотой в душе при мысли, что оно ждет меня в своем тайнике.

Потом я образумилась. Первую часть заметок, приглаженную, безнадежно скучную, я сохранила, но сожгла все записи о событиях, происходивших после того, как мы миновали мыс Доброй Надежды. Пообещала себе, что проживу достаточно долго, сохраню ясность ума и свободу и однажды наконец все те воспоминания облеку в письменную форму.

И все равно, сердце болезненно сжималось, когда я рвала те заметки и бросала их в огонь. Благодаря им я поняла, как можно создать для себя подругу, если в жизни найти ее не удалось, и услышала – пожалуй, впервые – голос своего истинного «я».

Как всякая жаба и всякая муха, скучная проза имеет свое предназначение в общем устройстве мироздания. Прочитав нудную первую часть моих мемуаров, мистер Макартур о «Путевых заметках дамы» больше не спрашивал. Сохранившиеся записи, сложенные в аккуратную стопку, многие годы пролежали без дела, пока я час назад не развязала перетягивавшую их ленточку. Читая их, я оплакивала те, что исчезли навсегда, – правдивые воспоминания, которые я побоялась сберечь.

Увлекательная задача

Корабельный врач мистер Уорган стал для меня библиотекой. В колонии он был единственным человеком, кто, отправляясь на другой конец света, заполнил свои сундуки не мукой, табаком и спиртным, а книгами. И, хотя над ним за это насмехались, он, живя в поселении, где, куда ни ткни, все дефицит, все равно считал, что не прогадал, и великодушно одалживал мне привезенную литературу.

– Пища для души, миссис Макартур, – говорил мистер Уорган. – Тело без книг проживет, а вот дух зачахнет. Что мы и наблюдаем вокруг нас.

Для него не только книги были важнее табака и рома. Он привез с собой и пианино. Но в его убогом обиталище для громоздкого музыкального инструмента места не находилось, и потому, когда мы переселились в дом побольше, с более просторными комнатами, мистер Уорган попросил, чтобы мы взяли пианино к себе на хранение. В благодарность он вызвался научить меня играть на нем.

Человек он был нервный, дерганый. Его неловкость передавалась мне, и я как-то не горела желанием ломать пальцы, сидя подле него на табурете. Но я не знала, как отказаться, чтобы его не обидеть, а вскоре стала ждать занятий, потому что, едва пальцы мистера Уоргана касались клавиш, всякое напряжение уходило из него, и я тоже расслаблялась.

Я видела, что он – несчастный одинокий человек, как и я, изголодавшийся по общению. Он на все лады расхваливал мои музыкальные потуги. Честно говоря, особых способностей я не демонстрировала, но задача постижения нот была хорошим стимулом, равно как и его похвалы. Уроки нам обоим доставляли удовольствие, мы нередко смеялись над звуками, что я извлекала. Я занималась усердно, но не из