Звездный скиталец (С иллюстрациями) - Николай Гацунаев

— Не пей! — кричит Симмонс девочке. — Не смей пить, слышишь?

Девчушка поднимает голову, испуганно глядит на Симмонса, и по ее лицу скатываются крупные капли не то слез, не то зеленоватой стоячей воды…

Медленно, со скрипом и скрежетом отворяется обитая железными гвоздями дверь в стене минарета. Выпуклые шляпки гвоздей, словно всосавшиеся в массивные карагачевые доски грибы, образуют замысловатый узор: дуги, полуокружия, спирали. На площади перед минаретом нестройной толпой сгрудились нукеры. Молчат, дышат хрипло, с присвистом, как во сне. В звенящей полуденной тишине слышно только карканье ворон да исступленно визгливый клекот коршунов.

Из темноты дверного проема показывается чья-то рука с обрывком грязно-белой материи.

— Аман…[17] — голос звучит негромко, отрешенно, словно говорящему все равно, услышат его или нет. — Аман… Аман…

— Выходи по одному! — бешено кричит юзбаши, будто сорвавшись с цепи. — По одному, собаки!

Возбуждение сотника передается нукерам. Они хватаются за оружие, размахивают над головами кривыми саблями, секирами, копьями. Яростные вопли оглашают площадь. С виселиц, лениво взмахивая крыльями, поднимаются стаи стервятников.

С каким-то непонятным равнодушием Симмонс наблюдает за выходящими из минарета. Рабы еле держатся на ногах от истощения. Это уже не люди, а какие-то кошмарные пародии на людей, словно сошедшие с гравюр Дорэ. На изможденных лицах застыло одинаковое выражение безразличия и тупой покорности.

Глядя на них, затихают даже озверевшие было нукеры. Зрелище действительно страшное. Вот один на выдержал: подогнулись колени, и человек с глухим стуком упал на четвереньки. Остальные идут мимо. Равнодушно, будто не замечая. Неужели бросят?

Симмонс машинально делает несколько шагоа вперед и наклоняется над беднягой. Протягивает руку, чтобы помочь. Раб поднимает голову, и его запавшие глаза вдруг вспыхивают злобным блеском.

— Ты?! — Раб медленно, с нечеловеческими усилиями поднимается на ноги. Глаза его горят, словно угли, жгут, проникают в самую душу. — Ты!..

Он пытается что-то сказать, но гнев душит его, не дает произнести ни слова. Собрав последние силы, раб плюет в лицо Симмонсу и, едва удержавшись на ногах, качаясь, точно пьяный, уходит вслед за товарищами.

Злорадно хохочут нукеры. Симмонс, не сводя глаз с удаляющегося раба, беззвучно шевелит губами, повтэряя одно и то же слово: «Савелий… Савелий… Савелий…»

…Рабов увели, подгоняя отстающих пинками и ударами копий. Пыльный смерч прошелся по опустелой площади, вскидывая и кружа мусор, какое-то тряпье. Закачались, ударяясь друг о друга, тела на виселицах. Багрово-красный диск солнца клонился к горизонту, отчеркнутый изломанной линией зубцов и плоских крыш. Где-то неподалеку залаяла-завыла собака, десятки других откликнулись ей, и над разоренным городом разразилась ужасающая какофония диких стонов, хрипа я визга.

Трепетный огонек чирака мигнул и погас. Симмонс продолжал неподвижно сидеть в темноте и такой же непроглядный мрак, как в худжре, царил в его смятенной душе. Теперь он даже не пытался искать выход из своего отчаянного положения: не то, чтобы смирился — нет, но всем его существом все больше и больше овладевало состояние тупого, парализующего волю безразличия.

Шумно вздыхали, смачно пережевывая жвачку, чудом уцелевшие верблюды во дворе караван-сарая, с тоскливым подвыванием лаяли псы в опустевших элатах1 изувеченного города. Постепенно глаза привыкли к темноте, и справа обозначился стрельчатый свод двери: над Хивой вставала луна.

Смыкались от усталости веки. Симмонс привалился спиной к стене, вытянул ноги на жесткой камышовой Квартал. циновке и незаметно для себя задремал. Пробуждение было ужасным. Он ощутил, как чьи-то липкие холодные пальцы стиснули горло, захрипел, тщетно силясь оторвать их от шеи, повалился на бок, извиваясь в мучительных конвульсиях и… проснулся в холодном поту.

Луна светила в дверной проем, отбрасывая на застланный циновками пол остроконечное серебристое пятно. В караван-сарае царила неправдоподобно глубокая тишина. Где-то очень далеко истерически хохотали и выли шакалы, но их вопли, вселяющие ужас вблизи, казались на расстоянии чем-то будничным и обыденным, не нарушали, а как бы оттеняли тишину лунной ночи.

Тревога не проходила. Бешено колотилось сердце. Симмонс стиснул зубы, провел по лицу ладонью и замер. Послышался шорох. Напрягаясь всем телом, Симмонс беззвучно встал с циновки и, затаив дыхание, приблизился к двери. Почудилось? Шорох повторился, ближе, явственнее. Кто-то, стараясь не шуметь, осторожно пробирался по галерее, на которую выходили двери худжр второго яруса.

Стремительная стая мыслей прочертила сознание. Симмонс прижался к стене возле самого дверного проема, чувствуя, как желудок сам собой поджимается под грудную клетку и тяжелеют, наливаясь кровью, кисти опущенных рук.

«Кто это может быть? — лихорадочно стучало в мозгу. — Постоялец караван-сарая? Но тогда почему он идет крадучись? Боится? Кого? Ясно кого, — время смутное. Всякий может оказаться аламаном. Да и караван-сарай не охраняется. Ну, а если»… — Симмонса бросило в жар. С непонятно откуда пришедшей уверенностью он вдруг понял: тот, крадущийся вдоль стены, ищет именно его, Симмонса. Пальцы скользнули вдоль бедра, легли на рукоять бластера.

Крадущиеся шаги шелестели совсем рядом.

«Ну держись, — со злорадной решимостью подумал Симоне. — Испепелю как миленького. В порошок. В прах летучий». Поднял руку с бластером на уровень пояса, нащупал пальцем спусковую кнопку. Не отдавая себе отчета, мысленно произнес: «раз, два…»

— Эрнст! — раскатом грома ударил по нервам еле слышный шепот. — Где ты, Эрнст? Не стреляй…

Бластер с глухим стуком упал на циновку. Окруженная ореолом лунного сияния, в дверях стояла Эльсинора.

…Он ощупью отыскал губами ее губы, дрожащие, соленые от слез, и замер в нелепой, неудобной позе: она лежала на диване, а он скрючился рядом, стоя на коленях, ощущая ладонями шелковистое тепло ее волос.

— Ты… — Он искал и не находил единственно возможные в эти мгновенья слова. — Ты…

Она молча плакала. В комнате стояла кромешная тьма, но он отчетливо представлял себе, как струятся по ее щекам ручейки слез, исступленно ловил их губами, стараясь не прикасаться к ее коже щетиной заросших щек и подбородка.

— Как ты нашла меня?

— Не знаю. — Она глубоко вздохнула. — Нашла и все.

— Но ведь ты… — Он покачал головой. — Ты даже не знала, в каком я столетии.

— Я не знаю, — повторила она. — Не спрашивай меня ни о чем. И зажги наконец свет.