ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК - Сергей Кравченко

Магдалиновцев взвалили на телегу и повезли. Начальник местной стражи один раз крикнул вслед, чтоб не упустили — вон какие страшные воры! — и не говорите потом, что я вас не предупреждал! — и раз пять напомнил, чтоб вернули веревки.

Федора тоже не устраивал побег детей. Он привел бы царя в ярость, сломал их план.

Приехали к Филимонову. Шумно загрузили детей в камеру рядом с каморкой Марии. Дети и мать стали перекликаться по-польски и по-русски. Филимонов пару раз попросил кричать тише, но потом не выдержал семейного горя и удалился. Пусть кричат. И пусть все остальные слышат, что тут все натурально.

Егор вернулся в обед, но есть не стал. Он насмотрелся ужасов в мертвецких, решил пока питаться одним вином, а ему еще предстояло очень взвешенно пытать детей Магдалины.

После обеда Филимонов слегка подправил план. Он вытащил Марию на допрос, громко пообещал встречу с детьми, если признается в колдовстве. Мария забилась в экстазе, — Егор едва ее удерживал. Она прокляла Филимонова, Егора, царя Ивана, православную церковь, митрополита Макария, всех москвичей, все городские постройки.

Егор высвободил правую руку и перекрестился: если проклятья Марии сбудутся, то Москва обречена на пожар со всех концов, митрополит умрет через год-другой, царь навечно станет пристанищем бесов, а богобоязненные москвичи до скончания века превратятся в алчных еретиков.

Крестное знамение помогло: Мария охотно призналась в колдовстве, горько сожалела, что колдовала мало, лениво и угробила только царицу Настасью, а не весь ее род. Но погодите у меня! Еще три ночи впереди!

Наглая ведьма знала, что до похорон ее не казнят, похороны раньше субботы не состоятся, но и в воскресенье хоронить не полагается. Значит, воскресенье — ее день!

Допрос достиг цели. Узники в каморках сжались от страха. Признание прозвучало громко. Оставалось только выпытать у ведьмы детали злодеяния, а детей решили не пытать вовсе. Но как тогда их «кончить»?

Решение подсказал Егор.

— Там, Ермилыч, все трупы заразные, не дай Бог — чумные! — описал он «скудельный запас».

«Так даже и лучше, — подумал Филимонов, — кто будет с чумными возиться?». Вечером Егор погнал телегу по разведанным богадельням.

В ночь Марию пустили к детям. Снова было много слез, причитаний, молитв, среди которых Мария не забывала выкрикнуть, как учил Филимонов: «Ох, Яцек, у цебе жар!»...

Ближе к утру телега Егора, заваленная дровами, въехала в Кремль. Никто не спросил угрюмого палача, зачем ему дрова. Никто не удивился, чем Егору обычные дрова нехороши, — под стеной поварни всегда высилась огромная поленница. А если бы кто-то и спросил, — у Егора был готов ответ. Неделю назад государь, опасаясь жары, издал первый на Руси противопожарный указ: обывателям предписывалось держать у каждой печки бочку с водой, иметь на подхвате ведра и крючья для растаскивания горящих бревен. Так что, теперь дрова от поварни убрали, и Егор предпочитал завозить свои — в известном количестве и проверенных свойств. Раскалить железо, любезные господа, может не всякий огонь!

Остаток ночи прошел в тихой суете. Егор занес в «детскую» каморку пять трупов под рогожкой, вывел оттуда через бывшую Федину комнатку пятерых малолеток, уложил их в телегу, прикрыл соломой, завалил половиной привезенных дров. С восходом солнца пришлось Филимонову лично провожать телегу до Боровицких ворот и покрикивать на Егора: зачем так много дров завез? Как смеешь, червь, огорчать государя в годину скорби?! Привратная стража поддержала стряпчего: нечего тут свалку устраивать! Давно горели?

Палач уехал по Волоколамской дороге, три часа гнал коней по проселкам, потом пробирался сквозь лес, наконец подъехал к землянке на краю опушки. Здесь обнаружилась молодая женщина не слишком благородного вида. Она помогла разгрузить телегу. Пятеро измученных ребят были спрятаны в землянке, поели, что Бог послал — гораздо больше и лучше, чем в последние три недели. Егор уехал с тяжелым сердцем: дети непрерывно спрашивали — даже с набитым ртом: «А мама?».

Мама в это время готовилась к последнему экзамену.

Глава 27.

Лягушкин огонь

Близился обеденный час, — полдень пятницы 9 августа, но Федя зачитался в своей келье и рисковал опоздать к раздаче еды. Он не раз попадал в малую трапезную к шапочному разбору. Но и оторваться от «Луцидария» святого Ансельма Кентерберийского было невозможно. В прошлое царствование эта книга, проклятая главным церковным цензором Максимом Греком, едва уцелела. Теперь ее никто не должен был видеть. Федор грубо нарушал предписание Сильвестра о невыносе книг из стены, он и Грозного подставлял. Получалось, что с ведома царя в Кремле хранится отъявленная ересь. Но Федор ничего не мог с собой поделать: это был один из немногих переводов европейской светской классики на русский язык.

Вчера вечером Федор искал в библиотеке какое-нибудь учение о ядах, натолкнулся на «Луцидарий» — рассуждения о космогоническом мироустройстве и началах физики. Начал читать и прочно застрял в этом постороннем предмете XII века.

Есть хотелось, аж в сон клонило. Федор вздрагивал головой, боролся с полуденной дремой, чутко вслушивался в шорохи и скрипы — не идет ли кто. Вдруг действительно скрипнуло. Федор захлопнул переплет телячьей кожи, набросил на него старый летник. Обернулся на скрип.

Это был Истома. Он деловито вышел из темноты в углу. Во рту хитрый кот держал что-то вкусное, — по морде было видно!

— Ты что добыл, Истома? Не мышь? Лови, лови их, а то они к книгам подбираются!

— Какая мышь, Хозяин?! — обиженно муркнул Истома, — стану я есть всякую дрянь! Мне стряпуха Глафира с полфунта рыбьей требухи дала, и все белорыбица, семга, стерлядь! Это у вас пост, а про мое крещение ведь никто не знает, правда?

Истома бросил добычу на пол. Это была лягушачья лапка.

— Понимаешь, Федя, — облизнулся кот, — сегодня из Франции привезли запасы романеи на следующий год, — «Мургунцкое» по-ихнему. А французы, между прочим, на закуску лягушек едят, не морщатся. Но разве у них лягушка? Тощая, бородавчатая тварь, не то, что наша, москворецкая! Видишь, какая толстая да белая?! Царевна-лягушка! Давай пополам? Хватит тебе поститься, — вон какой худой! Только, чур, мне ляжку, а тебе уж лапку!

Истома вопросительно наклонил голову вбок и стал похож на хитроватого мальчишку.

— А где ты ее взял? — спросил Федор. После всех потрясений его не удивляло, что кот разговаривает.

— Как где? — обиженно протянул Истома, — где всегда, — в лампадке. Забыл, что ли, где добрые люди тайные снадобья хранят? Оно и здоровее выходит. Вот эта лапка, например, вымоченная в лампадном масле намного вкуснее сыровяленой! Вот, попробуй!

Федя взял лапку, куснул белую мякоть, сплюнул:

— Именно дрянь! Горчит. Дураки твои французы!

Истома сделал обиженную мину, взял лапку, откусил кусочек, стал медленно жевать, мечтательно подкатил глаза в потолок. Сплюнул.

— Правда, горчит. Какая-то сволочь в лампадку нагадила. Мыши! Вот, твари сатанинские! Как они не боятся по иконам карабкаться! То-то я смотрю, — от лампадки дурной дух исходит. Я уж постеснялся вслух сказать, мало ли от кого может воздух под иконами портиться?

Истома прихватил горькую лапку и убрался за дверь.

Федор снова почувствовал неодолимую сонливость и опустил голову на полу летника, укрывшего «Луцидарий».

Когда Федя проснулся, на обед идти было поздно, и лягушачья лапка вспоминалась без отвращения. Но Истомы не было, лапка на полу не валялась, о европейской культуре напоминал только том «Луцидария». Федя открыл его наугад и попал на занятную фразу о ходе времени, которую не поленился списать на длинную полоску книжной закладки:

«Время есть вещь. Вещь может сгореть — может сгореть и время. Отсюда суть: хочешь поступить так, — думай о времени поступка. Его, как вещь, можно использовать сразу, а можно отложить про запас».

Дальше шли рассуждения о круговороте жидкостей: «Лед — вода — пар — осадок — капля — струя». Автор доходил в научном вольнодумии до кошмарного описания превращений жидкости в организмах человека праведного и человека грешного. Схема получалась сложноватая. Во-первых, у грешника стадия капли отсутствовала. Слезы его были фальшивыми — стеклянными. А кровавые слезы сердца обнаруживались лишь на Страшном Суде или при вскрытии. Возникало недоразумение — всем ли грешникам будут делать вскрытие по приговору Страшного Суда?

Далее следовало разобраться в различии жидкой фракции. У праведников это были светлая кровь и сладкая слюна, у грешников — черная кровь и яды — желчь и моча. Моча праведников не упоминалась, и это казалось естественным. Невозможно было представить, например, святого угодника и чудотворца Николая отправляющим малую нужду под ствол мирликийского кедра. Автор логично перешел к анализу жидкостей ангельских созданий, но от этих опытов Федора отвлекла неуловимая фраза, мышиным хвостиком мелькнувшая в памяти: «Ее так рвет!».