Точная Формула Кошмара - Жан Рэ

И впрямь, я тут же оставил свою чашку подогретого молока и горячие тартинки — со стыдом признаюсь, что лакомился ими как истый чревоугодник, — и последовал за болтливым братом Мореном в кухню.

Аббат Дуседам сидел перед очагом у потрескивающего огня, и от его промокшей одежды исходило серое облако пара; голова свесилась на грудь, дышал он тяжело.

— Заснул, бедняга! — жалостливо воскликнул брат Морен.

Я положил руку гостю на лоб — он весь горел.

— Немедленно положить его в постель, с двумя грелками в ногах, и приготовить чашку кипящего молока с ромом, — распорядился я.

Все было незамедлительно исполнено.

Спустя два часа я навестил больного, отправив большую часть утренней работы, и к своему вящему удовольствию нашел его бодрствующим, даже готовым подняться с ложа.

— Невозможно вам покидать постель, — строго выговорил я. — Вы сильно простудились, и неблагоразумное поведение может дорого вам обойтись. Выпейте вот эту чашку, вам приготовят еще.

Он благодарно пожал мне руку.

— Брат послушник сказал вам мое имя? — спросил он.

Я утвердительно кивнул.

— Дорогой аббат Дуседам, не удивляйтесь, что я уже ожидал вас некоторое время.

Он озабоченно покачал головой.

— Воистину, отец Эвгерий, значит, он и в самом деле здесь.

Я вновь кивнул.

— Как вы говорите, мой дорогой Дуседам, он здесь, и я очень надеюсь защитить его от злых сил, его преследующих.

— Ах, отец Эвгерий! — вскричал аббат со слезами в голосе. — Да сбудутся слова ваши! Но даже для такого святого человека, как вы, задача эта ужасная, если вообще выполнимая.

Должно быть, он прочел на моем лице осуждение, с коим я воспринял такое сомнение, недостойное служителя церкви, ибо тут же добавил:

— Простите… недостаток веры в бесконечное милосердие Господне — величайший грех.

Помолчав, Дуседам тихо спросил:

— И… как он?

— Ободритесь, — отвечал я, — жизнь его вне опасности, но дух, верно, едва удерживается на скользком краю пропасти. К нам его привела молодая женщина из здешних мест, некогда ушедшая из своей деревни в город.

Кажется, в дороге их постигли какие-то несчастия, весьма его напугавшие и удручившие.

Брат лекарь, коего вниманию я поручил несчастного, самоотверженно ухаживает за ним, и, по всей видимости, удовлетворен теперешним состоянием больного.

Монастырский устав запрещает женщинам находиться здесь, в противном случае я охотно позволил бы той славной и отважной девушке остаться у его изголовья.

— Несчастия… — прошептал аббат Дуседам, — все то же самое…

— Бог мой, дорогой Дуседам, будьте уверены, что я расспросил девушку — кстати, ее зовут Бетс, и я хорошо знаю ее почтенную семью. Немного она могла рассказать — только про какое-то кошмарное видение, внезапно возникшее из тумана: три отвратительных чудовища неоднократно пытались преградить им путь, но отступали, когда из тумана раздавался чей-то громкий и чистый голос.

Всякий раз ужасные фантомы спасались бегством с криком «Эуриалия! Эуриалия!» — и, по словам Бетс, сами казались очень напуганными.

Доблестная девушка все время молилась и справедливо полагает, что по этой причине посланцы Лукавого не смогли причинить вреда ни ей, ни ее спутнику.

Однако ж сей последний весь трясся в лихорадке, когда она привела его к нам, и разум его помрачился. Вам что-нибудь понятно во всем этом, дорогой аббат?

— Боюсь, что так, — ответил он печально. Я продолжал:

— Бетс передала мне туго скрученные листы бумаги, пояснив, что они были написаны ее другом за три дня и три ночи. Ей самой недостало ни любопытства, ни времени на чтение, зато она была уверена, что мне удастся извлечь из написанного какие-нибудь сведения…

Тут я замолк в замешательстве.

— Я прочел… и как бы это сказать?… «Когда Бог хочет наказать кого, то отнимает у него разум». Но к чему бы захотел он наказать несчастного юношу, против которого ополчились силы тьмы? Поистине, Дуседам, большую тяжесть удалось бы мне снять с души, будь я уверен, что страницы эти исписаны безумцем…

— Он вовсе не безумец! — твердо заявил Дуседам.

— Боюсь, что нет, — просто ответил я, — а тогда: да защитит его Господь!

— Доверьте мне эти записи, — попросил аббат.

— Разумеется, только при условии, что у вас достанет сил на чтение — не забывайте, дорогой друг, вы и сами нездоровы.

— Не так уж я болен, — возразил аббат. — К тому же, отец Эвгерий, я спешил сюда, ибо все во мне решительно требует: нельзя терять ни минуты!

— Возможно, вы правы, — согласился я после некоторого раздумья. — Бумаги вам передадут. Быть может, вам удастся прояснить хоть немного этот ужасный мрак!

Я вновь навестил аббата в полдень; он едва притронулся к легкому кушанью, принесенному братом поваром.

— Вы прочли? — спросил я, и сердце мое сжала тревога.

Аббат Дуседам поднял на меня расширенные страхом глаза.

— Прочел… Ах, отец Эвгерий, мой юный друг не лгал! Все это ужаснейшая правда.

— Господи прости! — вскрикнул я. — Бог не допустил бы подобного!

Аббат прижал ладонь к влажному от испарины лбу.

— Мне надобно собраться с силами, подумать, связать воедино разрозненные обрывки — и тогда, отец Эвгерий, надеюсь, смогу внести хоть немного ясности во все это дело. Пока же… Он явно колебался.

— У меня к вам просьба, я прошу об огромной услуге, какой бы невразумительной она вам ни показалась. Речь идет, увы, о личном одолжении… я вынужден ужаснейшими обстоятельствами…

— Говорите же, все, что в моей власти, будет сделано, да и вся монастырская братия готова помочь вам.

— По календарю у нас сегодня… — едва слышно произнес он.

— Последний день января, праздник святой Марселии, рожденной в Риме в 350 году и умершей в начале следующего столетия. Жизнь ее могла бы служить назидательным примером, но обстоятельства мало известны; очень немного найдется на сей счет и в агиографических трактатах. Поверьте, дорогой друг, я весьма об этом сожалею.

— Назавтра… — продолжил аббат Дуседам, глядя куда-то вдаль.

— День Очищения: будем готовиться достойно встретить послезавтрашний день Сретения.

— Сретение! — воскликнул больной. — Да! Да! Именно Сретение я имею в виду.

— В этот день принято давать девятидневные обеты — вы, разумеется, осведомлены, насколько они действенны. В деревне зажигают освященные свечи, пекут вафли, блины и печенье

«дарьоль», часть испеченного жертвуют в монастырь. Люди тушат зайцев, пойманных силками, немало неудачливых кроликов испускает последний вздох и попадает в кастрюлю, а уж о курах и утках и говорить нечего.