Ускользающая мишень - Рамиль Ямалеев

Поэтому он шел по знакомым улицам практически не таясь, с любопытством разглядывая все вокруг. С одной стороны, мало что изменилось за эти годы: те же здания, те же названия. С другой — это уже был совсем другой город, в нем чувствовался шальной дух нашего безвременья. Разрисованные разноцветной краской заборы с непонятными надписями, сплошь состоящими из латинских букв. Черные провалы брошенных деревянных домов. Убогие коммерческие ларьки. Чахлые кусты сирени… И вот еще странное дело: ни одна собака на него не лаяла. За время, пока он здесь отсутствовал, все тогдашние собаки неминуемо сдохли. А новые почему-то не лаяли. Их вообще не было слышно. А ведь раньше собак в городке было очень много…

И прохожие попрятались. И музыки не слышно. Странная, тревожная тишина. Как будто все чего-то ждут. И боятся. Вчера было совсем по-другому. Или он от местной дрянной водки вообще уже ничего не помнит? Очень и очень странно… Что все-таки творится в этом богом забытом медвежьем углу?

Павел не прошел и половины пути до своей «берлоги», как его остановил чей-то властный окрик:

— Стой! Документы!

Он замер как вкопанный. Этот резкий, как выстрел, приказ остановиться напомнил ему осажденный Грозный девяносто шестого года.

Из темноты вышли трое военных. Видимо, офицер и два солдата. Все трое были в камуфляже, с автоматами наперевес. В их глазах Павел прочитал страх. Интересно, чего они так испугались?

— Стоять!

Может, к лучшему? Арестуют, отведут в комендатуру. Там все и разъяснится.

— Документы! — повторил офицер. Павел протянул ему паспорт. Фонарик бросил яркий луч света в лицо.

— Уберите фонарик.

— На Гоголя живете? — спросил офицер, разглядывая паспорт.

— Да. Там же написано…

Свет ослеплял его, Павел ничего не видел.

— Мужики, что случилось? — миролюбиво спросил он. — Война началась, что ли?

Словно в ответ вдруг где-то вдалеке прозвучал выстрел, за ним второй, третий. И тишина взорвалась автоматными очередями. Через несколько секунд все стихло.

— Ого! — вырвалось у Павла. — Что происходит-то?

— Ничего особенного. — Офицер протянул ему паспорт. — Обычная проверка. Ступайте!

— Раньше такого не было…

— Раньше много чего не было. Ступайте! — нервно повторил офицер.

Пожав плечами, Павел пошел вперед. Интересно, объяснит ему кто-нибудь, что здесь произошло за последние сутки, или нет?

Кима в батальоне не любили. За широкое круглое лицо, за фамилию — хотя Стае уже устал всем доказывать, что он русский, что дед, герой гражданской, следуя тогдашней моде, сменил не только имя, но и фамилию («Фамилия расшифровывается как Коммунистический интернационал молодежи, понятно вам, дураки?»), — за два курса полиграфического института… Да мало ли за что можно не любить человека! Просто Стае появился в батальоне на день позже остальных и этого оказалось достаточно, чтобы его раз и навсегда отметили среди других «молодых».

Нелюбовь рождает страх, а страх — это ненависть.

И мир для него был теперь выкрашен в грязный цвет хаки, пространство свернулось до уродливых размеров казармы спецназа, а время… Со временем у Стаса были особые счеты. Как и все, он прилежно протыкал календарь, подаренный ему друзьями на гражданке, делая это украдкой, чтобы, не дай бог, не заметили «деды», — не положено было еще ему, салаге, заниматься этим. Но время смеялось над ним. Шутило. Издевалось. То вдруг растягивало до бесконечности часы нарядов, то, весело подгоняя, сдвигало минуты сна, а то замирало и стояло себе на месте. Стае в такие минуты смотрел во все глаза на висевшие в казарме часы, даже слышал их шум; но стрелки их были неподвижны, они, казалось, не замечали того, что за окном уже темнеют сумерки, что телевизор, меняя вечерние ритмы, уже успокаивает малышей знакомой каждому с детства мелодией, что давно уже пришло время ужина… Часы презирали его, Стаса, как презирали весь мир. Они были всемогущи, величавы и могли позволить себе такую небрежность, как потеря нескольких десятков минут.

О, как Стае ненавидел эти часы! Они были для него воплощением высшей несправедливости. Мерой зла. Концентрацией вселенского страха… А испугавшись один раз этого механического чудовища, Стае был обречен нести этот свой страх до самого конца. Долгих два года…

Может, именно потому его и не любили в батальоне?

За страх. За постоянный и непонятный страх перед всем. Он словно источал его, как выходящий через поры пот. И окружающие инстинктивно старались держаться подальше. Подальше от его страха. От него самого — солдата второго года службы Кима Станислава Ильича…

Их подняли по тревоге ночью, но без всякой этой помпы, про которую любят писать в газетах и говорить по телевизору. Нет, все было гораздо прозаичнее. Просто пришел в казарму хмурый комбат с каким-то майором, наорал, как обычно, на дневального и велел строиться. Затем были унылые боксы, бронетранспортеры, которые никак не хотели заводиться, грузовики, дорога, ночь…

Днем их привезли на окраину Плахова; офицеры, такие же невыспавшиеся, как и солдаты, лениво подгоняли их криками, была обычная неразбериха, и Стае долго не мог понять, куда же они попали.

Ночью в машинах говорили, что их кидают в Чечню, что, мол, там опять началась заварушка… Но повезли почему-то не на аэродром, а на север, долго кружили, потеряв дорогу, и наконец вот привезли на окраину небольшого городка.

И только солдаты собрались «защемить» тут же под колесами грузовиков некоторые уже повалились, прижавшись друг к другу, и захрапели, — как прозвучала команда, но какая именно, Стае не разобрал, да и не было никакой охоты.

Тра-та-та-та-та…

Очередь прозвучала совсем рядом.

Стае вскочил. Очумело завертел головой, как и десятки его товарищей.

— Что?.. Где?.. Кто стрелял-то?..

Но ответа не было. И лишь вновь прозвучало где-то очень близко: тра-та-та-та-та…

Пауза.

И нежное: пи-у… Пи-у…

Комбат выругался первым и первым же кинулся на землю.

— Лежать! — крикнул он. — Всем лежать!.. — Снова выругался и дернул за ногу стоявшего рядом лейтенанта из второй роты. Лейтенант, все еще улыбаясь, рухнул, как сноп…

«Вот оно!» — пронеслось у Стаса в голове; он кинулся, сбивая остальных и не думая ни о чем, лишь о той очереди, которая предназначалась только ему, Киму Станиславу Ильичу, солдату второго года службы…

Жах!.. А-ах!..

Пи-у… Пи-у…

Тра-та-та-та-та…

Стае лежал, зажав уши руками, зарывшись головой в сухую ломкую траву, и все ждал, когда его прошьет очередью или убьет одинокой пулей. «Ма-аленькой такой, свинцовой, скользкой и противной, как ртуть», — вдруг глупо подумал он.

А может, не убьет? Может, пронесет?..

Убьет.

А может…

Убьет!

А…

УБЬЕТ!!!

Нет, нет, нет… Стае что-то закричал, вскочил, побежал куда-то в сторону, наткнулся на такого же, как он сам, испуганного солдата; оба повалились на землю… К ним подбежали, успокоили ласковым матерком, кто-то из офицеров дал Стасу затрещину — привел, так сказать, в чувство.

А потом было дурацкое оцепление — дурацкое потому, что оружия им не дали, вернее, дать-то дали, но только стволы — без патронов.

— А как стрелять-то, а? — все орал на Стаса мрачный Мурзенко, но что тот мог ответить — сам ничего не понимал и лишь материл про себя все вокруг: и предков, что отправили его в армию, и отцов-командиров, «сволочужек поганых», что куда-то попрятались после обеда, и это дурацкое задание, и этот проклятый городок — за нелепое расположение улиц, за открытость перекрестков и за прочее, прочее, прочее…

…Перед самым обедом его отправили в штаб батальона. Стае прихватил с собой двух «молодых», хотя особой надобности в этом не было. Но как ему казалось, эти двое хоть как-то смогут уберечь его от пуль.

«В них попадет, а в меня нет», — подумалось ему.

И поэтому поставил он их по бокам — справа и слева от себя — и приказал пошевеливаться. Если торопиться, то могут и не попасть…

Наконец добрались до штаба, который притаился в одном из сараев за длинным рядом одинаковых серых домов. Комбат презирал всевозможные палатки и навесы, всю «эту дрянь и паутину», предпочитая простой дедовский способ бревна да землю.

Передав записку от ротного, Стае ждал ответа, одновременно прислушиваясь к тому, что происходит за штабными дверями…

До него долетали обрывки разговоров, но сложить из них что-то цельное Стае никак не мог. Оттого и злился. Кроме того, его бесила беспечность «молодых», которые лежали тут же рядом на земле и дремали, утомленные ночной и дневной суетой…

— А мне какое дело! — кричал на кого-то комбат. — Нет, ты мне объясни, при чем здесь мои воины?!

В ответ что-то забубнил незнакомый голос.

— А мне насрать! — продолжал орать комбат.