Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

со столь же абстрактными названиями, взгляд немедленно отвлекался на пейзаж, который — как на средневековых миниатюрах — обрамляла искусно сделанная оконная рама в толстой стене, в маленькое окошко виднелся луг, поднимавшийся по пологому склону поросшего лесом холма (в этот предвечерний час, окрашенный в несравненные тона берлинской лазури). Тогда я тайком подумал (стараясь по возможности отогнать эту мысль, я ведь знаю, насколько она кощунственна или, вернее, очень неполиткорректна), что для тех, чьи глаза еще настолько чувствительны, чтобы сравнивать внешний облик по морфологии (следуя заветам гётевской науки), никаких сомнений не оставалось: упадок и закат этого мира со всей их привлекательностью — печальной поэзией руин — были представлены здесь во всем своем неотвратимом и несколько удручающем великолепии.

Еще я подумал о том, что Шпенглер в своей удивительной книге с незаслуженно скандальной репутацией «Закат Европы» называет «псевдоморфозой», а именно водворение молодой культуры в границы более древней, когда молодая, несмотря на отчаянные усилия, не может по-настоящему существовать в отлитой не для нее форме, чей сияющий духовный магнетизм еще настолько силен, что душит робкие попытки обновления. Эта промелькнувшая мысль заставила меня понять, что мы, вновь явившиеся, только и можем, что покрывать старые вещи излишне жеманными и, скорее всего, ненужными украшениями…

Это впечатление укрепилось еще сильнее после внезапно произошедшего мимолетного, но показательного события: точно также, как теперь в Авероне, несколько лет назад мы посетили другое прелестное местечко в горах, которое В. и А. тоже купили и, как новые хозяева, рассказывали нам, как тяжело и, скажем прямо, невыносимо, как физически, так и морально (особенно зимой), жилось здесь раньше, в этом уединенном уголке, когда даже элементарных удобств еще не было, и пока они весело тараторили эти общепринятые истины, близкие большинству «развитых» людей современного мира, по чистому совпадению (?) у них гостил бывший хозяин фермы, древний старичок с палочкой, раз в году навещавший эти места.

Тогда же я узнал, что этот крестьянин, жертва массового исхода из деревень, продал семейную ферму, чтобы уехать с женой на заработки в Париж, где оба устроились — она санитаркой, а он поваром — в приют для умалишенных, и с тех пор жили (по словам наших друзей-художников) в парижском пригороде, одном из этих безликих районов, наспех построенных в пятидесятые годы для размещения прибывающей рабочей силы, которую выманивал из глубокой провинции великий мираж торжествующей промышленности.

И тут случилось нечто удивительное, когда старичок несколько растерянно — как, вероятно, бывало каждый год — оглядывал бывшее «нищее захолустье» своей юности и расспрашивал, гнездится ли еще столько же ласточек под крышей амбара, прилетают ли к колодцу синички, можно ли еще у болота встретить лису, барсука и цаплю, он вдруг залился слезами. Все присутствующие бросились его утешать, спрашивая, что случилось, а когда он успокоился, то сказал только: «Да просто прошлое вспомнил!»

Остальные с облегчением покивали.

Я же не мог не думать о том, что этот старик, сам того не осознавая, — хотя, по-моему, мы со своей стороны все интуитивно почувствовали, а охватившее нас оцепенение это подтвердило, — что да, сам не до конца понимая, старик оплакивал нас всех (жалкие кошки-мышки между городом и деревней), нашу ничтожную жизнь изгнанников постмодерна.

Конечная цель искусства!

Я знаю Франсуа Б. очень давно и, следовательно, могу подтвердить, как обычно принято говорить в таких случаях, он пережил много разных «периодов». Одно время он писал акварельные миниатюры в очень маленьких блокнотах, которые никому не показывал.

А это, как нетрудно догадаться, не способствовало его известности.

Затем наступил довольно длительный период увлечения чем-то вроде кубизма, иногда с грандиозными озарениями, и, если очень вежливо попросить, он даже мог что-нибудь показать. Однако стоило вам по неловкости высказать восхищение, он тут же прекращал показывать что бы то ни было, потому что уже в то время не доверял комплиментам и пространным рассуждениям, если они касались искусства или художников. Дело в том, что Франсуа Б. никогда не был точно уверен — хотя всю жизнь посвящает этому большую часть времени, — что он хочет заниматься живописью. В основном ему нравится, как он всегда говорил, намазывать краску на мастихин.

Дюбюффе[68] в период написания книги «Каталоги и последующие записи» часто говорил о подобном типе одержимости.

Затем наступил длительный период символизма, во время которого Б. писал только хижины, деревенские домики, что-то вроде беседок в заброшенных садах или на невозделанных полях. Иногда он давал понять — и мы как будто смутно его понимали, что для него эти хижины являются символом «идеального убежища», где можно спокойно поразмышлять — вдали от бурлящего мира — обо всем на свете, например, о своем художественном призвании.

По окончании очередного периода, позднее, уже в Вексене, где по утрам он только копался в городе, а после обеда озадаченно смотрел через окно своей мастерской в мастерскую дома напротив, где суетился его сосед, знаменитый художник, жаждущий оставить потомкам драгоценное наследие (который, несмотря на преклонный возраст, сутками напролет работал, выбиваясь из сил, пока однажды ночью в мастерской не случился пожар, и все его полотна сгорели!), сам Б. — надо сказать, немного разочарованный — некоторое время пребывал в меланхолии и часто ходил наблюдать («с большим сочувствием», как он выразился) за утками, которые плескались в пруду неподалеку, а потом вдруг решил заняться почти научным изучением возможностей цветового спектра. Плодами этого опыта стали зачастую захватывающие абстрактные композиции, хотя иногда (по его словам) совершенно неудачные.

Вскоре после этого им заинтересовались коллекционеры и купили несколько его картин. Б. довольно быстро отвадил их и стал посещать больницу для стариков, утративших умственные способности, где, с одной стороны, проводил время, сочувствуя пациентам, а с другой стороны, создавая внушительную серию патографических портретов, на мой взгляд просто поразительных.

Затем наступил знаменитый период улицы Тексель в Париже, где в течение целых двух лет он в мастерской своего друга-художника каждый день писал на одном и том же холсте, вечером стирал созданное за день, а утром начинал снова. Один друг-американец (философ по профессии) наблюдал за ним в течение полутора лет, не смея вмешаться, а потом отважился наконец заметить:

— Знаешь, ты непрррав, иногда у тебя очень хор-ррошо получается!

Как будто все дело в этом! Но, увы, американцы, даже философы, весьма прагматичны!

Одно время Б. совсем перестал писать и проводил время, весело болтая по телефону с малознакомыми людьми.

Однако на протяжении всех этих лет в различные периоды одно оставалось неоспоримым: Б. никогда не прекращал