Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Отец ушел, а матушка спросила ее:

— Клавденька, ты сколько же купила?

— Две семьи, девять человек, да вот эту девку отдельно...

VIII

На другой день тетенька рано утром уехала в город.

Она пробыла там недолго и вернулась в каком-то экстазе, радостная, довольная, веселая, чуть не сияющая, так что всех даже поразило это ее состояние и все невольно переглядывались в ожидании разъяснения этого.

Из города она обыкновенно привозила нам, детям, всякий раз леденцов, вообще сладостей, но теперь забыла и, как вошла только, сейчас же объявила нам об этом, добавив, что уж в следующий раз она привезет нам вдвое. И, судя по ее веселому, радостному возбуждению, можно было поверить и понять даже, что она это забыла не только от скупости или дурного расположения духа, а именно от охватившего все ее существо радостного настроения, причем ей уж ни до кого не было дела и она обо всех и обо всем забыла.

— Ну что, Клавденька, все как следует устроила? — спросила ее матушка.

— Все, — коротко ответила она.

Она приехала сейчас после нашего завтрака, и матушка спросила ее, не хочет ли она чего-нибудь закусить, так как все готово, все еще не простыло, и ей сейчас подадут.

Но она даже не отвечала на это, точно не слыхала, и начала:

— И сегодня же этот дурак ее к себе возьмет. Я сюда поехала, а он за ней к Астафьевым.

— Ты про кого это? — точно не догадываясь, спросила ее матушка.

— Как про кого? Про Илью Игнатьевича... Ах, мошенник, старый дурак... Ну, пускай... Пускай полакомится несколько дней... Пускай его...

— Клавденька! — воскликнула матушка, догадавшись, что она намеревается сделать потом.

— Что такое?

— Ужас какой!

— Какой ужас?

И она вся вдруг переменилась в лице.

— Какой ужас? В чем ужас?

— Ты что это хочешь сделать?..

— Что и он со мной сделал... Он меня обманул, прикидываясь, что у него ничего нет и что он больше трех тысяч за себя не может внести мне. Он меня обманул, ну, а теперь сам ко мне попался. Бог-то справедлив! Он все видит и все терпит до поры до времени... Вот теперь он и опять у меня в руках. Вот она, — добавила тетенька, вынимая из ридикюля связку бумаг и выбирая одну из них, — вот она, купчая-то крепость на нее... На его кралю-то эту... Вот она!

Тетенька разложила свернутый исписанный лист гербовой бумаги с печатями и похлопала по нем рукой.

— Вот она, птичка эта, где у меня сидит. Добудь-ка ее отсюда от меня. Добудь-ка!.. Да я его... мошенника... притворщика... Шампанским угощает... Любовниц себе покупает...

Не только тогда, но и потом я не видал лица, более искаженного ненавистью и злобой. Бледная, с побелевшими совсем губами, с горящими, маленькими от злости глазами, она едва, и то тяжело, с усилием, дышала, ловя и как-то захватывая ртом воздух. По лицу вспыхивают и перебегают судороги... Я в ужасе смотрел на нее, как смотрит кролик на змею. Меня страх обуял, и я не шелохнувшись сидел и смотрел на ее лицо, не в силах оторваться от него.

— Посмотрим, посмотрим, что это за краля... Вот ужо он привезет ее показать мне... — говорила она и сома гладила, положительно любовно гладила развернутую перед ней гербовую бумагу, как живое какое-нибудь существо. Посмотрим...

Весь этот день я ходил как помешанный. Вечером с девичьего крыльца доложили, что приехал Илья Игнатьевич и привез новую, купленную у Астафьевых, горничную.

— Сюда их привести?.. Или туда хочешь пойти? — спросила тетенька у матушки.

Та в перепуге ей ответила, что нет, не нужно сюда, и что она и туда не пойдет.

— Ну как хочешь.

И пошла одна.

— Мама, и я пойду! — воскликнул я, когда тетенька встала и пошла.

Матушка с удивлением посмотрела на меня.

— Тебе-то зачем?

— Ну, пожалуйста, ну, ради бога!

— Да с тобой там бог знает что еще случится.

— Ничего не случится.

— Знаю уж я.

— Ну, уверяю же... Ну, ради бога... Ведь не станет же она ее там бить.

Матушка пожала плечами, я обнял ее, поцеловал и кинулся в девичью.

Тетенька стояла посреди комнаты, а у входной двери, у обеих притолок, стояли — у одной Илья Игнатьевич в крайнем смущении, сконфуженный, почти растерянный, у другой — девушка лет восемнадцати, высокого роста, довольно полная, в лиловом ситцевом платье и красном бумажном платке на голове, из-под которого выбивались ей на лоб и на щеки пряди волос, и они казались мокрыми. Она плакала, — теперь перестала плакать уже, но видно, что долго и отчаянно плакала: по лицу протянулись полосы от слез и пыли; глаза красные, совсем распухшие. Нельзя было даже понять, какое у нее в обыкновенном виде лицо. По стенкам стояли наши горничные и женщины. Тишина была мертвая. В отворенные окна виднелся сад и, как сейчас вижу, прямо кусты сирени, все в цвету...

Тетенька говорила:

— Ну, как тебя...

— Вера Антонова, — глухо проговорил Илья Игнатьевич.

— Послужи... послужи... — не обращая внимания на его слова, говорила тетенька. — Отдаю я тебя ему в услужение за его верную мне службу... За то, что он верный мне человек был всегда, не вор... не обманщик... говорил всегда правду... не притворщик... от госпожи своей никогда ничего не скрывал... А если скрывал, то думал, что я никогда ничего не узнаю...

И она нервно расхохоталась.

Но сейчас же она опять оправилась и продолжала:

— Послужи ему... Служба у него, наверное, не трудная тебе будет... Он хороший, у него дом что полная чаша... Он нам недавно показывал все свое хозяйство. Чего у него только нет... И мехов и серебра... все, чего хочешь, есть... Послужи... А что он старичок-то, так это ничего... Старики скорей из ума выживают, с ним что хочешь будешь делать... Да... Послужи... Барыней будешь жить... Старички ведь до этого охотники... они на это слабы... Лучше твоих первых господ, Астафьевых-то этих, будешь жить... А ты что ж дура дурой стоишь? — вдруг, переменяя тон, почти вскрикнула тетенька. — Барыня твоя тебе желает счастья, а ты и поклониться ей не хочешь. Отсохла у тебя, что ли, шея-то?

— Кланяйся, кланяйся... благодари, — обращаясь к девушке, сказал Илья Игнатьевич.

— Девушка медленно поклонилась.

— А ты, милая, как следует кланяйся-ка... Мне твои поклоны ни на что не нужны, наплевать мне и на тебя-то, а уж если кланяться, так как следует.

— Ниже, ниже поклонись, — подсказал девушке Илья Игнатьевич.

Она поклонилась в пояс.

— Ты ее уж выучи, а то что ж она барыне как ровне своей кланяется.

Илья Игнатьевич молчал. Он уж все понял и, видимо, был подавлен этим.

— Это вот когда она вольная если бы была, ну тогда другое дело, тогда могла бы хоть совсем не кланяться, а то теперь у нее еще барыня есть... Ну, ступайте с богом... — вдруг, опять переменяя тон, сказала тетенька, — живите себе, не ссорьтесь... Повинуйся, служи ему, он теперь как бы господин тебе... Слышишь?.. А не будешь его слушаться, не будешь исполнять его волю, он пожалуется мне... А я ведь строгая, у! какая строгая. Ты ведь небось слыхала обо мне? Тебе рассказывали ведь? Живых людей ем, кровь из них пью... Слыхала?.. Ну, то-то... Смотри...

Потом она обратилась к Илье Игнатьевичу.

— Ну, ступай, полакомься, старик...

И вдруг — «ха-ха-ха!..»

Повернулась и пошла из девичьей.

— Пойдем же, что ж тут тебе оставаться? — обратилась она ко мне.

Я, опустив голову, вышел тоже...

IX

Отца ужасно возмутила эта история, когда он узнал о ней: его не было дома, он вернулся, и матушка рассказала ему.

— Ты, пожалуйста, скажи ей от меня: жить она тут может, но чтобы этих представлений она тут не давала. И что ей нужно? Что она живет тут? У нее свое есть имение. Что она, контору скупки людей, что ли, сделала из нашего дома? Шляется к ней эта всякая дрянь сюда — Мутовкины разные!.. — кричал он.

Через несколько дней ему надо было ехать по делам на неделю или на две в наш губернский город, и он уехал, не простившись даже с тетенькой.

Это, впрочем, очень мало ее огорчило, так как без него она чувствовала себя у нас гораздо свободнее, благодаря необыкновенной к ней снисходительности матушки и вообще крайне доброму и мягкому ее характеру.

С отъездом отца тетенька просто даже расцвела. Приехала Мутовкина, и она с ней сидела целыми часами, целыми днями, отпуская ее в село, за две версты от нас, только ночевать.

И все время один разговор — Илья Игнатьевич, его «краля» и ни о чем другом.

Тетенька уж несколько дней поджидала к себе из Саратова старосту своего, но он почему-то опоздал, не ехал, и это теперь раздражало ее.

— Что он не едет, что он сидит там? Уж не завел ли и он там себе юбки какой? — рассуждала она с досадой.

— Приедет, — утешали ее и матушка и Мутовкина.

— Да когда же! Мне надо людей отправлять. У меня тут болтается человек сорок. Рабочая пора скоро, а они тут баклуши бьют, у старых господ своих живут, на них работают... Ведь я не щепки — деньги за них платила. Что он, дурак, не знает, что ли, этого? Кажется, я ему толком писала...

Наконец вечером как-то явился этот староста. Это было дня через три или четыре после сцены в девичьей. Тетенька расспросила его про саратовское имение, как там идет, все ли в порядке, и сказала: