Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Илье Игнатьевичу, конечно, давали чаю, и он отправлялся в девичью пить его, а тетенька со вздохом говорила почти всякий раз:

— Да, упустила я этого человека. За него и десяти тысяч мало взять...

— Клавденька, да ведь он тебе и так служит, не отказывает. — возражали ей.

— Да, но это разве то же самое?..

И она опять вздыхала.

Но особенно тетенька стала тужить о нем, то есть раскаиваться и жалеть, что отпустила так неосмотрительно его на волю, с тех пор как купила эту вот пустошь в Саратовской губернии и всяких хлопот и забот у нее прибавилось вдвое больше против прежнего.

Скупка душ для саратовского имения продолжалась долго, лет пять, так что я эту эпопею помню еще мальчиком, в начале, и потом уже гимназистом пятого класса, в конце, незадолго до кончины тетеньки, и я несколько раз бывал за это время свидетелем таких вот непритворных сожалений тетеньки о своей поспешности, с которой она поступила, согласившись отпустить на волю Илью Игнатьевича.

Само собою разумеется, что особенно живо эту свою оплошность тетенька чувствовала в тех случаях, когда обнаруживалось неуменье, недостаточность опытности или вообще неспособность или неверность и продажность кого-либо из «полезных людей», которых она посылала разведать или уж прямо сторговать и войти в соглашение относительно продаваемых мужиков, баб или детей.

Даже такому верному, преданному и неустрашимому человеку, какова была Анна Ивановна Мутовкина, тетенька в случаях каких-либо ее неудач или оплошностей ставила на вид Илью Игнатьевича и им упрекала ее.

— Да, вспомнишь Илью Игнатьевича, — говорила она.

— Да что ж бы Илья Игнатьевич-то тут сделал? — возражала ей Мутовкина.

— Ну, уж он знал бы, что сделать.

— Да если не уступают. Не хотят ни за что продать.

— А ему бы продали.

— И ему бы не продали.

— Это Илье Игнатьевичу-то? — даже с удивлением восклицала тетенька, к вящей досаде Мутовкиной.

— Благодетельница! — в отчаянии тогда восклицала, в свою очередь, и Мутовкина. — Ведь это вы так только говорите. Ну что ж, я меньше, что ли, Ильюшки (она его терпеть не могла, как конкурента) готова стараться и стараюсь?

— Да уж я не знаю, — в меланхолии отвечала тетенька, — меньше ли, больше, только он бы это дело обделал, вот как обделал бы, — заканчивала она вдруг, оживляясь.

И тетенька при этом складывала пальчики в пучочек и целовала этот пучочек, громко чмокнув.

О чувствах Ильи Игнатьевича к тетеньке сказать что-либо определенное гораздо труднее, потому что при ней он этих чувств своих к ней не выражал, а когда ему случалось в ее отсутствие высказываться о ней в разговорах с отцом или матушкой, он высказывал их, эти чувства, всегда в такой почтительной и сдержанной форме, как и следовало ему относиться к их родственнице и своей бывшей госпоже, что по этим отрывочным разговорам не много можно было что-нибудь уяснить себе об его действительных к ней чувствах и его действительном взгляде на нее. Да к тому же, как я сказал уже, он был вообще человек скромный до скрытности.

Но одно несомненно — он благоговел перед ее стяжательным умом, перед ее умением и способностями наживать. Как человек, проживший всю свою жизнь почти в среде торговой, в среде наживы и приобретений, он привык, разумеется, выше всего ценить именно такой ум, даже едва ли он и понимал другой какой-либо ум, кроме этого, и потому в его благоговении перед тетенькиными способностями в этом отношении, которые действительно были незаурядны, — ничего и нет удивительного.

Мне кажется, едва ли не этим его удивлением и благоговейным чувством к своей особе она и держала его в такой зависимости к себе, в такой покорной готовности его на всякую услугу, на исполнение всякого ее поручения. В смысле наживном, чтобы нажить от нее, она мало представляла ему интереса, так как была скупа, и в этом отношении была просто непонятна, так как не один раз теряла, и помногу, из-за этой своей скупости, доходившей при выдаче наличных денег даже просто до скаредности.

Но и об этих ее качествах, которые он, несомненно, не мог одобрить, хотя бы потому, что и сам терял от них, не получая себе должного за исполнение ее поручения и обделывания им дела, он отзывался все же не только с умеренностью и осторожностью, но и как бы с некоторым оправданием, что, дескать, в жизни так и должно поступать...

— Никого-с ведь раздачей не удивишь, — в заключение такого разговора обыкновенно говорил он, — человеку иному сколько ни дай, все мало...

Илью Игнатьевича я стал помнить рано, когда был совсем еще мальчиком, и насколько я теперь припоминаю, и сам он и его отношения к тетеньке Клавдии Васильевне были постоянно одни и те же. С покупкою тетенькой саратовской пустоши — дело, в котором и он принимал не последнее участие, разъезжая с какими-то ее тайными и очень важными поручениями, — он выдвинулся, доказав на деле, а не одними только рассказами о своей верности и уменье делать дело, когда жил у саратовского купца, что он способен действительно участвовать в крупных предприятиях и быть в некоторых случаях полезным и даже необходимым человеком.

За саратовское дело, то есть за покупку пустоши, за все его хлопоты и за все участие его в этом деле, тетенька подарила ему тысячу рублей. Конечно, и даже наверное, он стоил большего, но, зная тетеньку, ее скупость, все удивлялись и этой цифре, находя ее громадной. Если бы кто другой и на какое-нибудь другое дело дал ему и большую сумму, такого впечатления и таких разговоров бы не было, но тут они были, и именно потому, что эту тысячу пожаловала ему известная своею скупостью и деловитостью тетенька Клавдия Васильевна.

Но и с увеличением своего авторитета и с увеличением своего достатка, вообще увеличением своего материального положения, Илья Игнатьевич, оставаясь таким же скромным, серьезным и вежливым, не переменил ни костюма своего, ни образа жизни. Он постоянно и до конца дней своих продолжал находиться или у себя на постоялом дворе, где у него заведовал какой-то племянник его, по какому-то случаю так же, как и сам он, вольный (только этот не от тетеньки откупился), или находился в разъездах по своим делам и по поручениям обращавшихся к нему помещиков.

Так бы, вероятно, жизнь этого человека и прошла мирно и, по-своему, безмятежно и тихо, если бы не одно обстоятельство, которое неожиданно, случайно и вдруг все в его жизни перевернуло, вытряхнуло все его существо и, без сомнения, ранее срока свело его в могилу...

III

Выше было сказано, что Илья Игнатьевич иногда мимоходом, между других дел, покупал для тетеньки у соседних и дальних помещиков нужных ей для заселения ее саратовской пустоши мужиков и баб. Но эта операция его была именно мимоходом, между дел, и никогда не составляла предмета его особенных хлопот, стараний и усилий, — не то совсем, как у Мутовкиной, которая главнейше и исключительно этим только для тетеньки и занималась. Позовут к какому-нибудь из помещиков Илью Игнатьевича посоветоваться с ним или поручат ему какое-нибудь дело, разговорится он о том, о другом, узнает Илья Игнатьевич как-нибудь случайно при этом, что у этого помещика или у другого какого недалеко имеется для продажи один человек или целая семья, сейчас справится, почем их можно купить, даже поторгуется, а потом, как будет по делам у тетеньки Клавдии Васильевны или близко где, заедет и скажет ей об этом:

— А я, матушка, Клавдия Васильевна, семью одну для вас нашел, — прикажете прислать?

Или так скажет:

— А я, матушка Клавдия Васильевна, человека одного для вас нашел: Василий Михайлович мужика одного за ненадобность продает, — как прикажете?

— Вор небось, какой-нибудь мошенник? — спросит тетенька.

— Да уж известно, хорошего человека кто же продаст... Им он ни к чему, а нам для Саратова-то не все ли равно, какой он есть.

— Да это-то так. О цене узнавал?

— Узнавал-с. Подходит...

И тетенька скажет ему:

— Что ж, возьми...

Такие разговоры я несколько раз слыхал. Но все это было, сейчас видно, случайно, не нарочно он за этим делом ездил, а так, подвернулась покупка, выгодно или сходно, он и купит для тетеньки, ей, в Саратов, одного человека, двух, а то и целую семью или две. И тетеньке это приятно, она видит, что он помнит о ней, об ее интересах, не забывает, и ему годится: тетенька пожалует ему за это красненькую...

Помню, инстинктивно как-то мне это в Илье Игнатьевиче не нравилось, то есть что вот он продает или подыскивает для тетеньки дворовых и мужиков, но мне не нравилось это потому только, что я и сам знал, что за человек тетенька Клавдия Васильевна, какая она сухая и злая, и потом все про нее говорили так неодобрительно и нехорошо с этой стороны, — только вот поэтому мне не нравилось, что Илья Игнатьевич делает это; по существу же, конечно, что же я мог иметь против покупки или продажи? Все продавали, все покупали, то и дело я слышал об этом, и если я не видел дома купленных людей и никого не продали никогда из наших людей, зато я на стороне слышал, часто слышал об этом... А главное, я не видел долго, лет до девяти, всей этой процедуры продажи и покупки, не видел сцен, которыми это все сопровождается. Потом, когда я их, эти сцены увидал, когда насмотрелся на них, что это такое, я уж понял как следует, что такое продажа людей и их покупка...