Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Матушка с грустным лицом смотрела на нее, точно про себя, в тишине, безмолвно моля бога, чтобы он смягчил сердце тетеньки, пролил на него мир и благость...

А тетенька, ни о чем этом не догадываясь, ничего не замечала и, не понимая, какое она производит впечатление, вся погрузилась в сделанное ею открытие, смаковала его, делая при этом и свои соображения, какие она еще может по этому случаю извлечь выгоды...

Перед самым ужином в угольную, где мы сидели и где происходил этот разговор, вошел отец; тетенька и ему сообщила эту новость.

Он выслушал и сказал:

— Фу, какие мерзости! Я не ожидал этого от него.

— Чего? — спросила тетенька.

— А вот всего этого... Да что он, с ума, что ли, сошел? Ведь ему который год?..

— Это всегда к старости, — заметила тетенька.

— И ты будешь участвовать в этом? Помогать ему в этом?

— Ах, боже мой! — воскликнула, не вытерпев, тетенька. — Точно не покупают разве на имя помещиков, кто не может купить на свое имя?

— Да не с этакой целью.

— Я ничего не знаю, — решительно объявила тетенька. — Могу же я ничего не знать этого... Мне какое дело, что он с ней будет делать? Может, понравится она ему, он еще и женится на ней.

— Да ей-то он нравится? Он тебе не говорил?

— Говорил.

— Что говорил?

— Она просватана была там за кого-то из астафьевских дворовых...

— А он покупает ее себе?

— Да ведь господа же ее имеют право продать... Я, ей-богу, не понимаю этого... Что же это такое? Того нельзя, этого нельзя... Что же тогда можно-то?

Тетенька хоть и продолжала улыбаться, но это была уже не улыбка совсем, а нечто страшное, от чего жутко становилось даже и совсем посторонним людям, которые ни в чем от нее не зависели.

Потом мы пошли ужинать, и, я помню, за столом все время никто почти не проронил ни одного слова. Тетенька кушала, по обыкновению облизывая губы и улыбаясь, с ямочками на щечках, поглядывала на нас, как бы удивляясь, с чего это, дескать, они все прикидываются такими справедливыми и чувствительными.

V

За год до этого, тоже весной, когда у нас была тетенька Клавдия Васильевна, приезжал к ней Илья Игнатьевич, рассказывал, что он окончательно обстроился, обзавелся всем, и, кланяясь, просил ее и всех нас сделать ему честь приехать к нему на молебен, по случаю новоселья, «откушать чаю». Погода была хорошая, Илья Игнатьевич считался достойным человеком, посещения такие были в обычае, и к нему поехали. Это было тоже очень ранней весной, но по снегу еще, и мы отправились все в двух больших простых санях.

Он встретил нас, как самых почетных гостей, на крыльце, с непокрытой головой, в одном праздничном своем сюртуке, сам высаживал нас из саней. Во флигельке его — он состоял весь из двух комнат, с маленькой передней и еще какой-то комнаткой — были уже гости: один малоземельный помещик, какой-то чиновник из города в форменном сюртуке с ясными пуговицами и «батюшка» с дьяконом, приглашенные служить молебен.

Илья Игнатьевич показывал нам обе свои комнатки, в которых, я помню, меня поразило обилие образов в разных фольговых ризах с красными, синими и желтыми бумажными розанами вокруг венчиков, с лампадками в виде фарфоровых голубков, и необыкновенное множество раскрашенных лубочных картин духовного содержания по стенам. Я все ходил и рассматривал эти картинки и читал под ними надписи. По стенам, вдоль всех стен, стояли сундуки, окованные железом и жестью и покрытые сверху домашней грубой работы коврами.

— И с чем это у тебя все эти сундуки? — несколько раз полюбопытствовала спросить его тетенька Клавдия Васильевна.

— С разным скарбом, матушка-сударыня, — отвечал ей Илья Игнатьевич.

— Холостой ты, не женатый, а сколько у тебя сундуков.

— Да, матушка-сударыня, для хозяйства все нужно, — отвечал он.

Но тетенька ему не верила. Он как-то оставил нас, пошел распорядиться насчет молебна или закуски, и она сказала матушке:

— Никогда я не думала, что у него столько добра всякого. Ты посмотри-ка, восемь сундучищ каких наворовал.

— Клавденька! Уж и наворовал, — ответила ей матушка.

— Да откуда же он мог столько набрать всего?

— Мало ли... дарят, сам покупает. Он человек домовитый, расчетливый, бережливый.

— Нет, это любопытно, — продолжала тетенька, — и кому все это после его смерти достанется...

Действительно, эти две комнаты его и кроме сундуков были полны-полнехоньки всяким добром. На стенах, повешенные на гвоздях и прикрытые белыми простынями, висели какие-то шубы и даже лисьи женские салопы, много разного платья; в створчатом шкафу, когда он отворил его, что-то доставая, мы увидели много посуды столовой, стаканов, рюмок хорошего хрусталя и даже серебро: столовые и чайные ложки, подносы накладного серебра, и проч., и проч.

Тетенька ходила, посматривала и все удивлялась.

— Смотри-ка, смотри-ка, что у него всякого добра, — говорила она матушке.

— Домовитый человек.

— Нет, откуда это у него все?

— Собирал, копил.

— Да ведь это всё хорошие вещи.

— Что же хлам-то ему собирать.

— Да ведь это денег стоит.

И опять:

— Не понимаю, откуда это у него все?.. И кому это после достанется все?..

По окончании молебна, когда батюшка обошел весь дворик, причем и мы вслед ходили тоже, и окропил все постройки и всю скотину святой водой, Илья Игнатьевич и закуску нам подал тоже совсем приличную, доброкачественную, и подал ее как человек бывалый в помещичьих домах, знающий и понимающий все.

Тетенька все только удивлялась. Это чувство до такой степени поглотило ее всю, что под конец, когда вдруг Илья Игнатьевич явился с бутылкой шампанского, завернутой, по обычаю тогдашнему, в салфетку, и пробка щелкнула, — тетенька даже не утерпела и всплеснула ручками.

— Каков мой бывший мужик-то! А? А ведь когда на волю откупался, каким сиротой представлялся. Последние, говорит, соки вам отдаю, последние крохи... А он — вон он какой!..

Когда наконец мы уезжали с этого новоселья, все, по обычаю, что-нибудь подарили Илье Игнатьевичу, то есть матушка подарила ему корову, отец какую-то лошадь, сказав, чтобы он за ней присылал или приезжал сам, а нам дали с сестрой по новенькому золотому, которые мы передали ему; тетенька же до отъезда к нему, еще дома отложившая, чтобы дать ему, три новеньких золотых, ничего ему теперь не дала.

Назад я ехал в тех же санях, где сидела и тетенька, и слышал, как она чуть не бранилась, выведенная наконец из терпения этой всей картиной его благополучия.

— Нет, каков? А?.. А прикидывался-то каким? Надул меня... Надул... — все повторяла она.

— Тебе-то что, Клавденька? — возражала ей матушка, вероятно желавшая ее успокоить. .

— Ничего... Ничего... — злобно отвечала ей тетенька.

— Ведь не твое это все. Если он и нечестными какими манерами это все нажил, так ведь и не у тебя же. Ведь ты ничего от этого не потеряла.

Тетенька, волновавшаяся так в начале дороги, под конец даже замолчала — самое опасное состояние ее раздражения. Когда она замолкала, плохо было вызвавшему это ее состояние...

На другой день к нам явился благодарить за посещение, а кстати и взять подаренную ему корову и лошадь, Илья Игнатьевич.

Тетенька встретила его уже как ни в чем не бывало, как будто она и не раздражена против него. По-прежнему с веселенькими глазками улыбалась, на щеках были ямочки, и она спокойно говорила с ним о делах, справляясь, когда он поедет по такому-то и такому-то ее поручениям.

VI

Тетенька при покупке людей придерживалась всегда такого правила. Мутовкина, Илья Игнатьевич или другой кто доносил ей, что у такого-то помещика или такой-то помещицы имеется столько-то людей для продажи; тетенька выслушивала, подробно расспрашивала, за что, по какому поводу их продают, каких они лет, знают ли какие мастерства, и проч., и проч., и давала от себя письмо к тому помещику или к той помещице, которая продавала людей. В этом письме, с которым ехал сводчик, тетенька просила прислать ей выписку из ревизской сказки об этих людях и объявить ей решительную за них цену. Вместе с тем тетенька просила до поры до времени хранить от этих продаваемых людей готовящуюся им судьбу в тайне. Она иногда требовала этой тайны на некоторое время и после того даже, как они были проданы, то есть купчая на них была уже совершена и они принадлежали уже ей, и только всё еще жили, ничего не подозревая, у своего бывшего господина.

Тетенька имела на это основание и делала это потому, что не могла же она каждого отдельно купленного ею человека отправлять с нарочной подводой и под караулом, в цепях, за триста с лишком верст в Саратов. Она дожидалась партии и тогда отправляла уже всех зараз. Обыкновенно она требовала для этого оттуда, из Саратова, своего старосту, и он устраивал целый поезд с накупленными людьми и сам ехал с ними. Поэтому известие о его появлении в нашей стороне всегда смущало весь околоток, потому что при тайне, с которой тетенька вела эти дела, никто не знал, не продан ли уж он ей или его отец, мать, брат, сестра, дочь, сын.