Догонялки - В. Бирюк

Потому что всякий приличный священник просто обязан, по долгу своему перед господом и законом, выяснить, выспросить у паствы своей о всех важных событиях в приходе. И тогда Марьяшкина внебрачная беременность, отмечаемая добрыми христианами, просто автоматически приводит к её исповеди. А она, как благочестивая, истинно верующая женщина, очень естественно, доброжелательно и открыто, ответит на все вопросы пастыря, расскажет и о нашей встрече, и о моём ошейнике, и как она меня «правой ручкой обняла и поцеловала». Искренне покается и просветлится.

И добрый пастырь, скорбя в душе своей о греховности столь юного отрока, оказавшегося беглым холопом, насильником, убийцей да ещё, страшно сказать — в церковь не ходившим, причастие не принимавшим, верноподданнически сообщит в епархию… Хорошо, что отец Геннадий оказался жадной скотиной — решил для себя лично дольку урвать. Честный бы человек, бессребреник, просто бы донос послал.

«Сижу за решёткой, в темнице сыройВскормленный на воле…».

Так это счастье — когда сидеть сможешь. А то так отделают, что и ползать не удастся.

«Жизнь многих людей в России была бы совершенно невозможна, если бы не всеобщее неисполнение закона». Я-то думал, что эта мудрость имперских времён, а оно вона как — «с дедов-прадедов»! Это мы такие, или это законы у нас такие? Екатерина Великая, говоря об одной ситуации, сказала: «Здесь надлежит действовать не законом, но — обычаем». Хотя дама была вполне… «законодательная» — сама законы устанавливала, сама много сил тратила, добивалась их исполнения.

Но ведь — «дело делается людьми». И дело под названием «Россия» — тоже. В том числе и теми, чья жизнь «была бы совершенно невозможна». Получается… парадокс. Если бы «законы исполнялись» — то России бы не было. А если не исполняются… То имеем то, что имеем. Как Градский поёт:

«Мы не сладили с эпохою,Потому, что все нам… (все равно)».

То, что я, Ивашка-попадашка, оказался в числе тех многих на Руси, чья жизнь «совершенно невозможна» — нормально. Ни одно национальное законодательство на попаданцев не рассчитано. Не знаю, насколько мои коллеги это ощущают, но мы везде — контрафакт. «Преступники по происхождению». Ни в одной законопослушной стране попаданец на воле не задержится.

Только у нас, в России, и есть шанс. Но попаданцу попадаться — категорически… А я тут… по самому краю… С епископом бодаться… Да растопчут они меня и даже особо не заметят!

Я оглядел присутствующих. У девок шевелились губы. Считают удары про себя. Нет, пока ещё — «про боярыню», не — «про себя». У обеих, у Елицы и у Трифены, на лицах выражение ужаса. С мощной примесью любопытства. Пожалуй, обе они ещё «боярской порки» ни разу в жизни не видели. «Боярской» и в смысле — по приказу боярича, и в смысле — по спине боярыни.

Бить-то обеих девок, конечно, били. И кулаками, и по спине перетягивали. Но вот правильного наказания, на «кобыле», с профессиональным катом… Любопытствуют. На себя примеряют. Пусть и неосознанно, инстинктивно: «вот так я буду лежать. А потом он ударит, и я вот так дёрнусь». В такт ударам плети чуть дёргаются гримаски на их лицах, сжимаются кулачки. Не вижу, но могу предположить, что так же сжимаются и остальные части их девичьих тел. Основа театрального искусства — способность хомосапиенсов к сопереживанию. Почти вся культура человеческая на этом построена. Вся индустрия развлечений. Всё средневековье — публичная казнь как раз и есть одно из двух главных массовых развлечений. Второе — крестный ход.

Сомлевшая, было, после десятка ударов Марьяша, вдруг снова громко замычала сквозь заткнутый кляп и стала извиваться всем телом, елозя и дёргаясь по скамье. Ноготок пропустил удар и вопросительно посмотрел на меня. Похоже, у неё схватки пошли. Ещё в Пердуновке я объяснил Ноготку — чего я хочу. Вот так он и бьёт: «гладкой» плетью — «чтобы шкурку не попортить», но «в полную силу» — чтобы проняло. И 40 ударов — чтобы надолго запомнилось.

Я кивнул Ноготку, и он продолжил экзекуцию. Повернувшись, наткнулся на пристальный взгляд Мараны. Она не улыбалась, смотрела серьёзно, даже злобно:

— Волчонок… Нет, ты не волк. Волк никогда волчицу рвать не будет. И не мартышка — обезьянки бояться крови. Крокодил. Выгрызающий. Сам себя. Из неё же твоя плоть и кровь вываливается!

— Присмотрись внимательно, Марана. Там и ошмётки моей души в грязь летят.

— Ты чересчур жесток. Звереешь, боярич.

О, и Чарджи голос подал! В заступники подался? Поучи, поучи меня жизни, торкский принц без родни, без родины. Мы с тобой оба чужие здесь, поучи меня — как жить среди чужих, как жить среди близких, предающих тебя.

— Нет, Чарджи. Не может озвереть тот, в чьей душе уже живут три зверя. Чутьё волка, хитрость обезьяны и злоба крокодила. Куда мне ещё звереть? Эта женщина трижды предала меня. Оба первых раза она платила за предательства своей болью и своей кровью. Без моего участия. Сегодня она платит болью, кровью и смертью. Ради любящих её, ради Акима и Ольбега — не своей смертью. Смертью нерождённого ребёнка. То, что льётся и валится из неё — мои плоть и кровь. Куски моей души. И ты называешь это зверством? Ты сам часть моей души. Ты помнишь об этом? Вот смотри — вот так я сам рву себя, свою душу. Из-за её вранья.

Чарджи зло, напряжённо смотрел мне в глаза. Потом как-то смешался. А я — продолжил. «Присоединил приличное слово»:

— Она тебе люба? Хочешь жениться? Так скажи. А коли нет — терпи. То дитятко, которое у неё в чреве завелось — нам всем смерть. Мне плевать — от тебя ли, от меня ли, мальчик ли, девочка ли. Сейчас это — нам погибель. Год пройдёт — выдам Марьяшку замуж. Хоть за тебя, хоть за кого. Потом — хоть не слезай с неё. Хоть с вечера до утра и с утра до вечера. Пусть хоть каждый год приплод приносит. Не беда — прокормлю. Но чтоб была женой венчанной. Хоть за пнём берёзовым, но по закону. А пока — и подходить не смей. И другим не давай.

Наконец, Ноготок закончил, аккуратно осмотрел и свернул плеть, развязал руки и ноги бесчувственной Марьяне, вместе с Суханом они подхватили это тело со спиной, расписанной быстро багровеющими параллельными полосками в мелкую тельняшку. За руки, за ноги… По белым бёдрам которых быстро скатываются струйки тёмной, бордовой крови. Потащили в сарай, куда указала Мара, и куда побежали обе девчушки — помогать лекарке.

Сухая доска «кобылы» жадно впитывала оставшуюся лужицу крови. Высохла за лето. Эта доска здесь из самых первых. От первой крыши на здешней поварне. С того вечера, когда Чимахай и Звяга наперегонки тесали здесь брёвна. «Пришёл динозавр и погрыз все брёвнышки в мусор». А потом эту тесовую крышу «снесло». Потому что мы напились, и я научил мужиков «Чёрному ворону». Времени-то совсем чуть-чуть прошло, а кажется, что так давно… Остальные доски как-то разошлись в дело, а вот эта бесхозная оставалась. Теперь и ей применение нашлось. Впитывать кровь.