Чужая шкура - Дидье Ковеларт

Она задвигает антенну мобильника и улыбается мне, успокоенная:

— Ну вот. Мы свободны.

Она морщится, поскольку я никак не реагирую, кусает губы.

— Да, но вы-то как? У вас потом еще дела?

Я не могу удержаться и спрашиваю: «Когда — потом?»

— После меня.

Я отрицательно качаю головой. Она словно только что обнаружила, что наши колени соприкасаются, отодвигается к двери и скрещивает ноги. Уставившись на инструкцию с правилами поведения в спорных ситуациях, приклеенную посередине ее стекла, она говорит уже мягче:

— Если вам надо побыть одному, поработать… я все пойму.

— Нет-нет, все в порядке.

— Как продвигается?

— Я закончил.

Она поворачивается ко мне всем телом. А я все силюсь рассмотреть сквозь слишком слабые для меня очки, что там сказано о порядке подачи заявлений протеста на оплату проезда в префектуру полиции.

— Серьезно?

— Весьма.

— Я думала, работа в самом разгаре!

Похоже, она всполошилась. И разочарована. Видно, надеялась разделить со мной муки творчества, высказать свое мнение, придумать сюжетные ходы, повлиять на мой стиль… Сам не знаю, что на меня нашло. Хотел быть свободным. Оставить труды позади. Немного передохнуть. И потом, законченная книга — все же меньшая ложь, чем «работа в самом разгаре».

— Так нечестно, — бормочет она, разглаживая носком туфли складку на коврике.

— Что?

— Ничего.

Она вскидывает голову, натянуто улыбается:

— Извините. Вы молодец. Рада за вас.

И плачет. Беззвучно, не поворачивая головы, не жмурясь. Я вконец огорошен такой реакцией. В зеркальце заднего вида, из-под клочковатых бровей за нами следят беспокойные глаза, перебегая с нее на меня, как «дворники» по стеклу. Она выбрасывает в окно сигарету. Машина свернула с кольцевого бульвара Дефанс на шоссе, ведущее к Курбевуа.

— Вы передумали? Решили издавать?

Голос снова стал беззаботным, лишь немного приглушенным, словно непонятная мне обида вылетела в окно вместе с окурком. Я киваю, мне хочется, чтобы она снова улыбнулась. Она спрашивает, где я буду издавать книгу. Я отвечаю, что как раз думаю об этом.

— Дадите мне почитать рукопись?

— Не сейчас, Карин. Пусть немного полежит. Какое-то время подожду, а потом посмотрю свежим взглядом.

Это она одобрила.

— И вы написали так?..

— Как вам хотелось? Надеюсь.

Я подхватил вопрос в тон ей, со смущением и надеждой. Такси на полном ходу влетело в лабиринт коротких улочек и запетляло по воле противоречащих друг другу дорожных знаков, швыряя нас друг на друга. Мы не сопротивлялись.

— Быть может, это бестактно с моей стороны, но… на что вы живете? У вас есть другая профессия?

Я отделался банальностью: литература, мол, не профессия, а призвание. Хотя, как правило, именно писатели-карьеристы таким образом прикрывают свои амбиции.

— Пусть так, но профессия-то у вас есть?

Мне ужасно нравится, с каким детским упрямством она добивается ответа. До чего же трогательно это сочетание ребячливости, женственности и беспорядочных познаний в области культуры! Я вдруг перепугался. Захотелось сказать что-то неприятное, проверить наши чувства, нарушить идиллию.

— Разрешите мне сохранить хоть что-то в секрете, Карин? Вы все же не мой биограф.

И тут же пожалел о своей резкости. Скрестив руки на груди и насупившись, она смотрит прямо перед собой. Мы едем медленно, мягко подпрыгивая на лежачих постовых.

— Ну конечно, у меня есть профессия, — я словно делаю нелегкое для меня признание.

Она ждет продолжения. Я тоже. Чем бы я мог таким заняться, чтобы и выглядело правдоподобно, и проверить было невозможно, ну хоть какая-то работенка, которой я немного стыжусь. И все же достойная — шокировать ее мне тоже не хочется. Она закинула руку на спинку сиденья.

— И где вы работаете? — подбадривает она меня.

Уловив промелькнувший образ, я решаюсь:

— В блинной.

Взгляд у нее то ли озадаченный, то ли сочувственный — в темноте не разберешь. У следующего фонаря, не отводя глаз от моего лица, она спрашивает небрежно:

— Вы печете блины?

— Нет. Я за пианино.

Она вздрагивает.

— Как в романе? Вы пианист?

Опасаясь возможных последствий своей импровизации, я пытаюсь выправить положение:

— Я работаю за пианино.

Она улыбается с понимающим видом. Приняла мое уточнение за проявление скромности. На перекрестке спросила, не перекусить ли нам, с чем я немедленно согласился.

— Я приехал, — объявил таксист, остановив «мерседес» у небольшого домика. — А перекусить вы можете в китайском, на бульваре Сен-Дени, там славно готовят. Или в итальянском, на площади Жана Мермо-за. Просто идите по стрелкам «Паркинг Ватто». С вас семьдесят пять.

Я дал ему стофранковую бумажку, добавил, что сдачу он может оставить себе, о чем тут же пожалел — что поделаешь, привычка. А ведь у меня теперь на такие чаевые средств нет. Но Карин не обратила внимания. Она роется в сумке, то ли из вежливости, то ли правда что-то ищет.

— Вам нужна квитанция?

Отвечаю, нет, спасибо.

— Да ну? Видать, вы деньжат не считаете!

Ну что он привязался! Карин тем временем выудила из каши у себя в сумке крошечную ладанку и протянула ему:

— Попросите Терезу.

— Терезу?

— Ну, насчет салата. Зажмете ее в кулак и что есть сил просите у святой Терезы удачную поливку. Поможет.

Он изучил ладанку у себя на ладони, будто фальшивый грош, и резко отрубил:

— Я неверующий!

— Ей на это наплевать. Доброй ночи.

Она открыла дверцу и выскочила на проезжую часть, не поглядев назад. Парень на мопеде, ругнувшись, успел вильнуть в сторону.

— Чертова девка, — восхищенно шепнул мне таксист. — Чтоб такую удержать, семь замков нужно.

Она уже стояла у забора, за которым на грядках заходился истеричным лаем питбуль. Я забеспокоился и посоветовал ей отойти. Вид у него уж очень злобный.

— Да нет, ему скучно, вот и все.

И, наклонясь, она стала петь ему по-фламандски. Что-то красивое, гортанное и нежное. Звуки растекались и пощелкивали у нее на языке:

— «Zonder liefde, warme liefde… Waait de wind, de stomme wind…»

Пес умолк, мотор тоже затих, водитель подошел к нам.

— «Zonder liefde, warme liefde… Weent de zee, de gri-jze zee…»

Мы не отрывали глаз от Карин, которая негромко пела посреди уснувшего предместья. Каждое «р» было похоже на волну, что разбивается о гальку на берегу. Стоило ей остановиться, как пес заскулил и потянулся к ней мордой.

— Что вы с ним сделали? — перепугался таксист. — Опять ваша святая Тереза?

— Нет, Жак Брель на сей раз. У нас была бельгийская овчарка, мать ее всегда успокаивала этой песней. Не знаю, в чем дело, в словах или в мелодии… Может, в ней какие-то ультразвуки…

— Здрасьте! Это все-таки сторожевой пес. Он что, теперь всегда таким будет?

— Не волнуйтесь.

Карин берет меня под руку, и мы уходим. Стоило нам повернуться к питбулю спиной, как он снова начал лаять.

— Заткнись, Роки! Да уймись ты наконец! Это же я!

Я шепчу ей, что надо было записать бедняге слова. Она сжимает мне локоть. Я напеваю, чтобы сделать ей приятное:

— Zonder lift…

— Liefde, — поправляет она, просунув кончик языка между зубов, до невозможности эротично.

— И что это значит?

— Без любви, любви горячей, свищет ветер, глупый ветер. Ну, приблизительно, — добавила она извиняющимся тоном.

— В общем, перевод песню не украсил.

— В общем, нет.

Мы шагаем наугад по тихим улочкам, вдоль старомодных домиков, где под звуки теленовостей греются ужины. Ее рука обвила мою, и мне трудно дышать.

— По-вашему, я слишком непосредственна, да?

Меня уже не беспокоит, что она читает мои мысли. Я чувствую себя своим двойником, придуманным ею и для нее, и пусть себе теперь видит меня насквозь. Отвечаю ей:

— С таксистами и собаками — да, пожалуй.

Она то и дело спотыкается и смотрит вниз, стараясь не наступать на стыки между камнями мостовой. А я подстраиваюсь к ее медленному широкому шагу.

— Я немножко замерзла.

— Вы всегда ходите без пальто?

— Только когда догоняю писателей, которые бросают меня одну в баре.

Я снял куртку, набросил ей на плечи.

— Так итальянский или китайский?

— Как прикажете, Карин.

— Вам нравится мое имя?

— Да.

— Еще можете называть меня Карэн, на фламандский лад. Родители зовут меня каждый по-своему.

— А какой вариант предпочитаете вы?

— Я предпочитаю, чтобы они меня никак не называли.

Звук наших шагов эхом отдается в тишине. Теперь мы можем почти ничего не говорить друг другу. Все было сказано в письмах, и мы это прекрасно понимаем.

— Во всяком случае, ваше имя похоже на вас.

Несколько метров мы проходим в молчании, и я не спешу его нарушить. Мне хотелось бы знать, чего она от меня ждет, на что надеется или о чем сожалеет. Выйдя на площадь Жана Мермоза, она двинулась прямиком к «Макдоналдсу». Сказала, что хочет перекусить на ходу. Мы пристроились к очереди, купавшейся в парах жареной картошки и неоновых лучах.