Чужая шкура - Дидье Ковеларт

Продолжая в ускоренном темпе мою переподготовку, я купил шесть банок разного пива и продегустировал их у печки-камина. Шампанскому и бордо сюда вход заказан. Они мне не по средствам, и я в них больше не смыслю ничего. А вот «Туборг» превосходно сочетается с водкой.

Усевшись по-турецки на полу, я прислушиваюсь к треску сучьев и смакую часы, отделяющие меня от свидания. Студия с невероятной быстротой приобретает налет старины. Мне кажется, будто в этих стенах, на которых сквозь свежую краску уже проступают трещинки, протекла целая жизнь — жизнь писателя. И зола на ковролине, и видавшая виды мебель под стать дому и его звукам. Перегородки здесь до того тонкие, что я уже почти всех своих соседей знаю: китайское семейство с первого этажа, чету стариков прямо надо мной, вдовца и гадалку. Со мной на площадке живет мим. Сразу после завтрака он уходит из дома, загримированный под Чаплина, и до рассвета дергается, как заводной на площади Тертр. По утрам он репетирует перед зеркалом. В первый раз, когда мы с ним столкнулись у мусоропровода, он еле слышно спросил: «Ничего, что у меня так тихо?»

Я завалил стол бумагой, на полу неровными кипами разложил вывезенную из Эсклимона старую рукопись «Принцессы песков» — приготовил квартиру для Карин. И даже не потому, что собирался привести ее сюда, а чтобы самому казаться более искренним и правдоподобным. В последний раз перечитал оба ее письма и открытку: чтобы интуиция сработала сразу. Я должен узнать ее с первого взгляда.

В десять минут шестого я закрыл за собой дверь и по улице Лепик пошел к станции метро Бланш. Почти стемнело, стало теплее, и легкий ветерок скользил по уложенным с помощью геля волосам. Я насвистывал мелодии, подслушанные у механического пианино. На моем лице, отражавшемся в вагонном стекле, пока поезд шел от станции к станции, растерянная улыбка с непривычки к бледному неоновому освещению, тряске и толкотне в час пик. У меня свидание. Свидание с ним, Ришаром Гленом и той единственной, что хоть немного его знает.

В общем, я даже рад, что выбрал бар «У Гарри». Когда-то, попав в Париж, я отдыхал от постылой «Эколь Нормаль» именно здесь, в легендарном баре, где Хемингуэй сломал стул, Кессель жевал рюмки, а Блонден едва не утонул у стойки, задремав на рассвете и упав носом в луковый суп. Каждый вечер я мечтал встретить в этом символическом котле литературной жизни какую-нибудь необыкновенную парижанку, забыть ради нее Доминик и разделить с ней мечты о высоком поприще эллиниста назло высокомерным ничтожествам с улицы Ульм, которые ни в грош не ставили мои устремления. Никого я, конечно, не встретил и ничему, кроме возлияний, не научился. Бар «У Гарри» так и остался для меня приютом надежд, не обремененным воспоминаниями. С тех самых пор я ни разу здесь не был и не случайно именно здесь решил назначить встречу. Как повернулась бы моя жизнь, если б тогда в ней возникла какая-нибудь Карин Денель? Отказался бы я так легко от всех своих надежд, которые теперь пытаюсь воскресить, выходя из метро?

Понятия не имею, что там за праздник у них нынче за океаном, но вдоль стойки раскачивается из стороны в сторону целая цепочка вопящих брокеров, дипломатов и прочих микки-маусов. Без пиджаков, в развевающихся галстуках, они дружно орут какую-то песню «кантри». Надо сказать, парижские американцы за эти годы сильно переменились. Теперь они куда моложе и плешивее, вместо «дипломатов» сжимают лодыжками ноутбуки со встроенным принтером и факсом, хвалятся безупречными зубами и переизбытком витаминов, носят в нагрудном кармане жевательную резинку в знак того, что бросили курить, а карман на правой ягодице оттягивает мобильник. Куплет — наклон, припев — до дна, и по новой. Я еле протиснулся мимо них в уютный зал с деревянными панелями, которые янки утыкали флажками своих университетов. Все столики заняты; поворачиваю направо, спускаюсь по жутко крутой лестнице в клуб, где в двадцать лет искал приключений под красными балдахинами с кистями. Ни дать ни взять, Париж времен Оффенбаха, веселых куртизанок и бутылок шампанского с отбитым горлышком.

Клуб тоже изменился, стены перекрасили в морозно-голубые тона, кресла обтянули гладкой кожей. До половины десятого он закрыт. Угрюмая дама с пылесосом, поймав мой взгляд, кивком показывает, что туалеты вон там, у меня за спиной. Я поднимаюсь назад и лавирую между шуршащими газетами к только что освободившемуся столику. Мимоходом заказываю «Туборг». Кончилось. Официант предложил мне что-то другое, я, не расслышав, согласно прикрыл глаза. Сажусь. Смотрю по сторонам: хочу убедиться, что пришел первым, а заодно и проверить, нет ли кого из знакомых.

И начинается ожидание, куда менее приятное, чем я предполагал. Единственное, на чем можно сосредоточиться в таком шуме, это целенаправленная охрана стула напротив, который сидящие за соседними столиками каждые две минуты пытаются у меня умыкнуть. Песнопения у стойки закончились. Американские ягодицы, как по волшебству, все разом принимаются звонить, а их обладатели дружно вытаскивают из задних карманов сотовые телефоны и замыкаются в своих раковинах, соревнуясь, кто кого перекричит.

Официант принес мне мутный коктейль с бумажным зонтиком, листиками мяты и загнутой соломинкой. Всхлипы шейкеров вторят отсчету секунд на овальных стенных часах. Три минуты седьмого: это уже не я рано пришел, это она скоро начнет опаздывать. Если только она не скрывается за листами газет. Я встал и окинул взглядом мизансцену, отсеивая парочки, деловых партнеров, веселых приятелей. И вдруг — она! Оказывается, молодой человек закрыл ее от меня своей «Геральд Трибьюн». Я ее узнал. Шелковое платье в бордовых тонах, прямые длинные волосы, умное лицо. Поставила локти на стол, уткнулась губами в сжатые кулаки. Пришла без четверти шесть, и с тех пор сидит неподвижно, не сводя глаз с дверей.

Я медленно опускаюсь на стул и, затаив дыхание, смотрю, как она меня ждет. Не пойму: то ли она меня совсем не заметила, то ли скользнула по мне взглядом и не узнала — не разгадала, не почувствовала. Раздраженно помешиваю соломинкой коктейль. Мне как-то неуютно. Она красива, черты правильные, даже немного чересчур. Словно гладкая озерная вода, но бывают ведь и подводные течения. В бликах опаловых ламп на столиках красного дерева ее золотисто-каштановые волосы ярко выделяются на фоне бледного лица. Вот она достала из сумочки перламутровую пудреницу, проверяет, не размазалась ли тушь, подкрашивает губы сиреневой помадой. Я скромно и деликатно отвожу глаза, тронутый тем, как она готовится к свиданию со мной, и злой на себя за то, что испортил встречу. Надо бы захватить инициативу и не ударить в грязь лицом, но как? Выйти на улицу, отвернувшись от нее, а через мгновение зайти с озабоченным видом, поискать ее и с первого взгляда узнать, помахать рукой? Нет, не годится.

Развернувшись вполоборота, разглядываю ее в зеркале с выгравированной эмблемой заведения — двумя пчелами, танцующими в колпаках и двухцветных башмаках. Вот она посмотрела на часы. Обеспокоено нахмурила брови. Открыла записную книжку на странице с закладкой, проверила время и место. Надула губки, сердито фыркнула, отчего таинственности в облике поубавилось, и опять ждет. Как бы исправить положение? Надо встать, подойти к ней и просто сказать «это я», только вот коленки трясутся. Если б я еще был уверен, что это она. Не могу преодолеть застенчивость, и меня опять раздирают сомнения. Как-то не получается представить ее над каналом в Брюгге, строчащей письма на переработанной бумаге. И у меня нет права на ошибку. И меня останавливает даже не то, как она отнесется к моему появлению, а то, как настоящая Карин, если она тоже здесь, в этом баре, отреагирует на мой промах.

Я отважился на новый обзор местности. Вон еще девушка листает «Телераму» под флажком Колорадского университета… Круглые очки, гладко зачесанные волосы, плоская грудь. Да, представив, что это может быть Карин, я испытываю легкое разочарование и тут же понимаю, что мое желание увидеть хозяйку круглого почерка на желтой бумаге не совсем уж платоническое. Хоть внешность у нее оставляет желать лучшего, тем не менее, на ее лице читается острый ум, горечь обманутых чувств, одиночество и страсть к книгам. Она по сути похожа на письма, которые я получал. Неужели так важно, что у нее нет форм, гладких округлостей, порывистых движений и внезапной улыбки? Вид сосредоточенный и отсутствующий, и по этим глазам невозможно угадать, о чем она думает, о чем мечтает, — словом, она полная противоположность той Карин, какую я себе навоображал.

Мой взгляд останавливается на блондинке в черном костюме, что сидит у заколоченного окна, рядом с облупившимся гербом. Томно приклонила голову к деревянной панели и медленно подносит к губам миндальный орех. Я-то думал, она тут с компанией друзей, которые только что ушли. Осталась одна с шестью опустевшими стульями, допивает маленькую бутылочку «Виши», с отсутствующим видом складывает кассовый чек. Серьги тяжеловаты, на волосах многовато лака, а буржуазная небрежность плохо вяжется с манерой тщательно обтирать каждый орешек, прежде чем отправить его в рот. Чем не наследница бельгийского отеля? Однако мне очень не нравится то, с каким убийственным презрением она поглядывает на девушку в джинсах и матросской тельняшке, которую раньше от нее загораживали соседи по столу, — та слушает плеер и покачивает головой в такт. Однако музыки не слышно. Блондинку эти «немые» приплясывания раздражают. Господи, только бы это была не она! А как насчет той самой бойкой хохотушки в наушниках, кудрявой шатенки с небесно-голубыми пустыми глазами? Ишь, как она мажет хот-дог горчицей, дергаясь под свой рэп! Нет уж, благодарю покорно.