Сальватор - Александр Дюма

Только тогда из-под ее прикрытых век показались две слезы и покатились по холодным щекам.

Две подруги приняли Кармелиту из рук Людовика, появившегося в гостиной в то время, когда она пела, и, следовательно, вошедшего незаметно, без доклада, зато вовремя оказавшегося рядом, чтобы подхватить несчастную девушку.

— Это ничего, — сказал он двум подругам, — подобные кризисы ей скорее на пользу, чем во вред… Поднесите ей к лицу вот этот флакон: через пять минут она придет в себя.

Регина и Лидия с помощью генерала перенесли Кармелиту в спальню; правда, дальше порога генерал не пошел.

Как только Кармелита исчезла и Людовик успокоил слушателей, приутихшее было воодушевление вспыхнуло с новой силой.

Со всех сторон единодушно раздавались восхищенные крики.

XVII

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ХЛОПУШКИ КАМИЛЛА НЕ СРАБАТЫВАЮТ

Слушатели долго восторгались талантом будущей дебютантки, а когда исчерпали весь запас похвал и комплиментов, каждый из счастливых слушателей обещал рассказать о Кармелите в своем кругу. Но вот гости потянулись из будуара в гостиную: оттуда стали доноситься первые аккорды оркестра, и приглашенные перешли к танцам.

Мы расскажем только об одном эпизоде, достойном внимания наших читателей и имевшем место в это время, потому что он естественным образом связан с нашей драмой. Мы имеем в виду оплошность, которую допустил Камилл де Розан, неосмотрительно обращаясь к людям, хорошо знакомым с историей Кармелиты.

Госпожой де Розан, его супругой, хорошенькой пятнадцатилетней креолкой, завладела в это время некая пожилая дама родом из Америки, назвавшаяся ее родственницей.

Видя, что жена в семейном кругу, Камилл воспользовался этим обстоятельством и снова почувствовал себя холостяком.

Он узнал Людовика, своего бывшего товарища, почти друга. И как только в будуаре снова установилась тишина после ухода Кармелиты (а Камилл приписал ее обморок обычному волнению), креол полетел навстречу молодому доктору в восторженном состоянии, естественном для новоприбывшего, который после долгого отсутствия неожиданно встречает старого знакомого. Камилл протянул Людовику руку.

— Клянусь Гиппократом! — вскричал он. — Это же господин Людовик! Здравствуйте, господин Людовик! Как вы себя чувствуете?

— Плохо! — нелюбезно отозвался молодой доктор.

— Плохо? — повторил креол. — А вид у вас цветущий, как у апреля!

— Какое это имеет значение, сударь, когда в сердце — декабрьская стужа?

— Вас что-то печалит?

— Не просто печалит: я страдаю!

— Страдаете?

— Невыносимо страдаю!

— Боже мой! Бедный Людовик, вы, должно быть, потеряли кого-нибудь из родных?

— Я лишился человека, который был мне дороже всех родственников.

— Да кто же может быть дороже?

— Друг… Ведь друзья встречаются значительно реже.

— А я его знал?

— И очень близко.

— Это кто-нибудь из нашего коллежа?

— Да.

— Несчастный малый… — вымолвил Камилл с видом полного безразличия. — И как его звали?

— Коломбан, — сухо ответил Людовик, откланялся и повернулся к Камиллу спиной.

Креол был готов вцепиться Людовику в глотку. Однако мы уже говорили, что он был далеко не глуп: он понял, что совершил промах, круто повернулся на каблуках и отложил свой гнев до более удобного случая.

В самом деле, если Коломбан мертв, Людовик был вправе удивиться, почему Камилла не удручает это обстоятельство.

А как он мог быть удручен? Ведь он ничего об этом не знал!

Бедный Коломбан, такой молодой, красивый, сильный… От чего же он мог умереть?

Камилл поискал Людовика взглядом; он хотел сказать, что понятия не имел о смерти Коломбана, и расспросить его о подробностях гибели их общего друга. Однако Людовик исчез.

Продолжая поиски, Камилл заметил молодого человека, лицо которого показалось ему симпатичным: где-то он с ним встречался. Однако имени его он вспомнить никак не мог. Он был уверен, что где-то видел этого господина и даже, пожалуй, был с ним знаком. Если он знал его по Школе права — что было вполне вероятно, — у молодого человека можно было получить желаемые разъяснения.

И Камилл пошел к нему.

— Прошу прощения, сударь, — заговорил креол, — я прибыл сегодня утром из Луизианы, которая находится примерно на полпути к антиподам, то есть проплыл около двух тысяч льё морем. Вот почему в голове у меня до сих пор что-то вроде килевой и бортовой качки, я не могу здраво рассуждать, не могу ничего вспомнить. Простите же мне вопрос, с которым я буду иметь честь к вам обратиться.

— Слушаю вас, сударь, — вежливо, однако довольно сухо ответил тот, к кому подошел креол.

— Мне кажется, сударь, — продолжал Камилл, — что я уже не раз встречал вас во время моего последнего пребывания в Париже. И когда я вас сейчас увидел, ваше лицо меня поразило… Может быть, у вас память лучше и я имею честь быть вам знакомым?

— Вы правы, я отлично вас знаю, господин де Розан, — отвечал молодой человек.

— Вам известно мое имя? — радостно вскричал Камилл.

— Как видите.

— Доставьте мне удовольствие и назовите себя!

— Меня зовут Жан Робер.

— Ну, конечно, Жан Робер… Черт побери! Я же говорил, что знаю вас! Вы один из наших прославленных поэтов и лучших друзей моего товарища Людовика, если мне позволено будет так сказать…

— …который в свою очередь был одним из лучших друзей Коломбана, — закончил Жан Робер, холодно кивнул креолу, отвернулся и хотел было удалиться.

Однако Камилл его остановил.

— Ради Бога, сударь! — воскликнул он. — Вы уже второй человек, который мне говорит о смерти Коломбана… Не могли бы вы рассказать мне об этом поподробнее?

— Что вам угодно знать?

— Чем был болен Коломбан?

— Он умер не от болезни.

— Может быть, он погиб на дуэли?

— Нет, сударь, он погиб не на дуэли.

— Но от чего же он умер, в конце концов?

— Отравил себя угаром, сударь.

На сей раз Жан Робер поклонился Камиллу с таким неприступным видом, что тот, хотя и был охвачен изумлением, не решился расспрашивать его дальше.

— Умер! — пробормотал Камилл. — Отравился! Кто бы мог подумать… Коломбан, такой набожный!.. Ах, Коломбан!

И Камилл воздел руки, как человек, который, дабы поверить чему-либо, должен был услышать об этом дважды.

Поднимая руки, Камилл вскинул глаза и заметил молодого человека, который, казалось, глубоко задумался.

Он узнал в нем художника, которого ему показали во время всеобщего смятения, последовавшего за обмороком Кармелиты. Камиллу сказали, что это один из известнейших парижских художников. Лицо молодого человека выражало неподдельное восхищение.