Новый Мир ( № 10 2008) - Новый Мир Новый Мир

— А почему ученые не придумают живую воду?

— Работают, но пока не получается.

— Неужели это труднее, чем спутник запустить?

— Человеческий организм очень сложно устроен.

— А кто так устроил, почему нельзя было проще?

От ответа мама явно хотела уйти:

— Ты уже большая, идешь во второй класс, скоро вы все будете в школе проходить, книжки умные начнешь читать.

Лида только-только почувствовала себя свободно в обращении с буквами, они перестали мучить, выстраиваясь в слова. Уловив свободное течение текста, Лида обнаружила, что мамин голос отнимал часть удовольствия: нельзя было сделать паузу, перечитать, вернуться назад. Сейчас она наслаждалась “Робинзоном Крузо”.

— Я тебе завидую, что ты читаешь это в первый раз, — сказала мама.

Покончив с цветами, она аккуратно завернула в газету инструменты.

— Ну все, пойдем, вымоем руки, и я тебе кое-что покажу. — И повела не к выходу, а в другую сторону, свернула в боковую аллею. — Смотри!

На плите было крупно написано золотом: “Изабелла Робинзон”. Лида так и ахнула:

— Дочь?!

Мама засмеялась:

— Нехорошо, конечно, но я не над тем, кто здесь лежит, а над тобой. Твоему Робинзону она приходилась бы какой-нибудь прапрапрапра- или еще дальше внучкой, если бы он не был выдуман. Но представь бедную Изабеллу, всю долгую ее жизнь с такой фамилией. Ну-ка посчитай, сколько она прожила.

С тех самых давних пор она стала всматриваться в кладбищенские памятники. Звезды и якоря у военных были понятны и естественны. Часто на плитах были росчерки с завитушками и прочими украшениями. Такие подписи подобает иметь тем, кто ставит их на финансовых документах. Чтобы труднее было подделать. Лиде казалось, что росчерки подходят чиновным, начальственным надгробиям как память о людях, чьим основным занятием и одновременно привилегией было решать, штамповать повелительные резолюции, ставить разрешительные визы.

Процессия текла мимо нее по главной аллее. Лида отвела взгляд. Могилы — это одно, а люди, идущие навстречу, — совсем другое. Она всегда старалась не смотреть в глаза, страшась увидеть свежее горе.

И, как обычно, машинально отметила: хорошая погода, легче хоронить.

Однажды она сидела в длинной очереди в поликлинике, и рядом с ней оказалась маленькая старушка со сморщенным лицом, но большими серыми глазами, гладко причесанная и очень аккуратно одетая. Лиду поразило, что все на ней было свежевыглаженно: голубая блузка, шарфик в синий

горошек, а тупоносые туфли до блеска начищены. “Наверное, только и

выходит из дому что в поликлинику, — подумала она, — вот и одевается как на праздник”. Ей почему-то захотелось услышать, какой голос у старушки. В таких очередях разговор завязывается быстро и течет легко.

Через пять минут она уже знала, что той скоро девяносто, что она всю жизнь проработала инженером в конструкторском бюро, живет одна и ни на что, кроме старости, не жалуется. Так и выразилась: “Здоровье у меня для моих лет хорошее, так что, когда доктора спрашивают, на что жалуетесь, отвечаю: на старость. — И засмеялась безотказно работающей шутке.-— Но лекарства пью. Теперь мне надо до весны дожить, раз осенью не умерла. А то зимой каково хоронить…”

Лида собрала желтые листья в пакет, хоть и бессмысленная работа — через час новые нападают. Положила две гвоздички. Нет, никогда она не обламывала цветы и неизменно потом находила сухие стебли. Был тихий осенний день, только, как всегда, пронзительно кричали вороны. Но сегодня примешивался смутный дальний шум, как будто где-то было громко включено радио, и звуки долетали до слуха размытые, но раздражающие. Вот уроды! То болтовня, теперь — поют.

На кладбище было довольно многолюдно. По выходным теперь круглый год так. И могилы стали ухоженные. Вообще кладбище чистое, дорожки подметены, не как на других. Сколько она хоронила в разных местах и родных, и коллег, и по службе малознакомых людей, сколько раз приходилось на казенной машине привозить стандартный венок с однажды и навсегда утвержденным текстом. Золотом на красном: “Выдающемуся музыканту от Министерства культуры”. Даже если ехал кто-то из начальства, ее брали с собой. Непонятно зачем, но так повелось. Роль она знала назубок: подойти к близким, пожать руку, может быть, даже приобнять — смотря по обстановке, тихо, но значительно сказать, что из министерства, поставить венок, расправить ленту, чтобы слова хорошо читались… А потом можно отойти в сторонку и наблюдать людей, пользуясь своим равнодушием к происходящему как преимуществом. Так что она насмотрелась: разные бывают кладбища.

Только ближе к Пасхе она здесь не появлялась, старалась прибрать до Вербного воскресенья. Толпы людей, запрудивших аллеи и тропинки, милицейские кордоны, не пропускавшие машины со старушками, которые только и могли добрести от ворот до родных могил, а не тащиться два квартала до входа. Какое варварство: языческие пиршества на костях и

море химически окрашенных искусственных цветов и убогих веночков. Хотя и с этой модой можно примириться: она помнит, как много раньше было заброшенных могил.

Странно: октябрь, а солнце греет.

Родительской квартиры давно не было, сгинула в цепи съездов и разъездов. Вот ведь как бывает: кладбище осталось единственным местом, прочно связывающим ее с детством. И она приходила скорее не поклониться родным, не подчиняясь обязанности содержать могилу в порядке, а, как безвкусно, но точно пишут в плохих книгах, “на свидание с детством”.

У них дома был журнальный столик на изящных резных ножках, служивший подставкой для старинной лампы под сборчатым абажуром с шелковой бахромой, из которой она любила плести косички. Столик был всегда накрыт салфеткой, потому что мраморная столешница пошла на памятник какой-то неведомой двоюродной тете и ее заменили грубой некрашеной

деревяшкой. Где этот столик? Молодая, глупая была, хотелось обставить собственную квартиру по-современному, и бросила всю мебель, не заметив даже, как радовалась обменявшаяся с ней пожилая пара.

Лида шла привычным маршрутом, неизменно изумляясь тысячу раз виденным надписям. Ну что это? “Дорогому отцу от сына”, “Человеку большой души”. Писали самое главное: “Петров А. И. Герой Труда. 85 лет”.

А фамилии… Слышала по радио передачу о занятных фамилиях, так вот самой смешной была признана фамилия Бляблин. Хорошо, что лежащий здесь человек, означенный как “доцент Бляблин”, с простым добрым лицом на фаянсовом овале, умер задолго до того, как возник идиотский эвфемизм “блин”. На одной доске было золотом выбито “от горячо-любящей жены”. Лида была болезненно грамотна, и орфографические ошибки так и лезли в глаза. Весь отдел носил ей проверять документы для начальства.

И почему-то мерещилось: дожди, снега, время сотрут золото с букв, а безграмотный дефис останется сиять вечным памятником любимому мужу.

Памятники тоже, конечно, бывают выдающиеся по безобразию. На главной аллее был абсолютный чемпион. Супруги Панкратовы удостоились цветных мозаичных портретов. Смальта, где преобладала лазурь с золотом, запечатлела каждую морщинку, рисунок двойных подбородков, подробности его орденских колодок и, что особенно трогательно, ряд ее золотых зубов, приоткрытых легкой улыбкой. Конечно же, портреты больше рассказывали не о тех, кто на них изображен, а о тех, кто увековечил любимых родственников, не пожалев немалых денег и сообразуясь со своим вкусом.

Тем временем странный шум усиливался. Навстречу Лиде шла женщина в кружевном черном платке. Остановилась. Покачала головой:

— Нашим-то еще ничего, а тем, кто в том углу, уж так весело! — Она поправила платок. — Ничего святого нет.

— А что это? — спросила Лида.

— Не слышите? В парке через дорогу воскресенье отмечают.

Лида напрягла слух:

— Подходим получать подарки. Поприветствуем победителей викторины!

Торжествующий туш прогремел трижды. Вороны вспорхнули и закружились над огромными кленами. Казалось, даже листья стали облетать быстрее. Лида увидела, что на этом краю кладбища еще больше деревьев, обвязанных красной тряпкой. Смертный приговор: скоро спилят. Что делать, прошлой зимой дерево упало и повалило десяток надгробий.

Для Лиды кладбище было частью не смерти, а жизни и то и дело отзывалось в самых неожиданных обстоятельствах. Как-то в студенческие годы за ней недолго ухаживал худющий очкарик, увлеченный историей московского центра. Они много гуляли по тихим переулкам, и она дважды поразила и, кажется, не на шутку напугала юношу. Он привел ее арбатскими закоулками к дому Мельникова, странному, будто пришелец из других миров, среди особнячков и доходных домов.