Новый Мир ( № 10 2008) - Новый Мир Новый Мир

и отец твой был перед войною

на заводе тракторном рабочим.

*     *

  *

Холодно на улице и в доме.

И на дальних подступах к реке

слышу я, как будто мышь в соломе,

дождь шуршит в сыром речном песке.

А немного подойдя поближе,

слышу я еще какой-то звук —

весел плеск становится все тише

и в тумане исчезает вдруг.

*     *

  *

Сквозь шум дождя знакомый голос слышу.

Кто бы не звал меня: Ступай, домой! —

а капли ударяются о крышу,

и слышу я: Ты мой! Ты мой!

Ты мой! — разносится на всю округу.

Ты мой! — кричат в который раз опять

в потемках так, как будто с перепугу,

что могут сына потерять.

В тревожные, мучительные ночи,

когда кружится по ветру листва,

— И вы мои! — кричу я что есть мочи,

но не слышны мои слова.

*     *

  *

Тень самолета бежит по холмам,

словно кораблик бежит по волнам.

В море открытое на корабле

смелые люди выходят во мгле.

Из-под руки я смотрю им во след —

в сердце, как видно, у них страха нет.

*     *

  *

Я получил наследство скромное

по меркам нынешнего дня,

по прежним временам — огромное,

по крайней мере для меня.

Хотя кота, осла и мельницу

не получил я, но зато —

пальто, в каком марксисты-ленинцы

в столичном ездили метро.

В прикиде этом габардиновом

отец чертовски был хорош

и в аромате нафталиновом,

и в блеске глянцевых галош.

*     *

  *

Крепко-накрепко листья приклеились к крыше,

их теперь уже не оторвать.

Ночью ходят по дому на цыпочках мыши,

чтоб хозяевам не помешать.

Мы уснем мертвым сном в своих мягких постелях

и не встанем уже никогда.

Лунный свет под столом на чугунных гантелях

так трепещет, как в лужах вода.

Словно рябь на волнах от бегущей моторки,

лунный блеск в голубых зеркалах.

Вдруг увижу во сне церковь я на пригорке

с легкой проседью на куполах.

Танцуют все!

Холмогорова Елена Сергеевна родилась в 1952 году в Москве. По образованию историк. Рассказы и повести публиковались в журналах “Дружба народов”, “Континент”, “Нева”. Автор книг прозы “Трио для квартета” (М., 2004) и “Признаки жизни” (М., 2006). Живет в Москве. В “Новом мире” печатается впервые.

Да не ломайте же! Пускай у них руки отсохнут!

Лида вздрогнула, хотя глуховатый шум давно доносился с соседнего участка номер десять. Все ясно: кричит, скорее всего, вдова, а расторопные дальние родственницы, которых она не видела лет пятнадцать, наверняка с чьих-то похорон, или практичные сослуживицы покойного варварски, с живым хрустом корежат сочные, неподатливые стебли гвоздик, не боятся исколоть руки о шипы подвявших за долгую панихиду роз. Особенно если отпевали в церкви: почему-то цветы не любят ладана. Или если усопший был начальником и казенные речи над гробом затянулись, заставив поникнуть томящиеся без воды цветочные головки. Она много раз слышала, что оборотистые кладбищенские служки собирают цветы со свежих могил и по дешевке сбывают бабулям, торгующим венками у ворот, для повторной продажи. А что, хмыкнула она, экологично. Читала в каком-то журнале, что на гнилом, помешавшемся на этой самой экологии и благотворительности Западе родные покойного часто просят не приносить на похороны цветов, а перевести деньги в фонд голодающих Эфиопии, детей Зимбабве или еще куда-нибудь в этом роде. Впрочем, с искусственными цветами на могиле она примирилась. Ей даже стало казаться, что так гармоничнее: живое — живым, а мертвым главное — внимание. Нет, внимание главное и для живых. Во всяком случае, в старости.

Да, именно так: “В старости главное — внимание”, — каждый раз повторяла бабушка, когда они с мамой разгружали на кухонном столе коричневую хозяйственную сумку, с которой маленькая Лида мечтала когда-нибудь одна пойти в булочную за калачами.

Хоронить бабушку ее не взяли — оставили с соседкой. А когда через полгода внезапно умер папа, она заныла, что поедет со всеми, и ей никто не перечил, видно, было не до того. Как ни странно, похороны обернулись развлечением: все ее жалели, хвалили и гладили по голове, для остального она и впрямь была мала.

Поездки к папе по выходным вскоре стали привычной прогулкой.

А трамвай с его легким колокольчиком Лида долго считала специальным кладбищенским транспортом. Никуда на трамвае они больше не ездили: везде на метро или троллейбусе.

На кладбище Лиду настигла первая любовь. Неподалеку от них мальчик в синей куртке с серебряными пуговицами старательно помогал маме чинить покосившуюся скамейку. Они часто встречались и однажды даже столкнулись у водопроводного крана. Он вежливо пропустил ее: “Пожалуйста”. Вода пролилась мимо банки, он улыбнулся: “Не торопись”. Лиде так хотелось познакомиться, пригласить его есть мороженое, но она не понимала как, а маму просить стеснялась. Мама знала многих соседей в лицо, они кивали друг другу, но никогда не заговаривали. Приведя в порядок свою могилу, они неторопливо шли по аллее, останавливаясь у интересных памятников.

Лида всегда застревала у белых мраморных ангелов. Они склоняли головы над плитами и прикрывали их крыльями от дождей и снегов. Фамилии на этих плитах по большей части были иностранные, иногда написанные изломанными буквами, которые даже мама разбирала с трудом и называла готическим шрифтом. В сложном начертании непонятных букв Лиде чудилось что-то таинственное, особенно манили прописные: они то карабкались на верхнюю строку, то цеплялись за нижний ряд. Мама объясняла ей, что когда-то на этом кладбище хоронили иностранцев, а потом уже все смешалось, но по традиции его до сих пор называют Немецким. Около конторы и сейчас стоит и вроде бы даже действует лютеранский храм, куда Лида, впрочем, ни разу так и не заглянула. Даже странно: оказываясь за границей, она без тени смущения заходила в соборы и мечети, но там она была любопытствующей туристкой, а здесь — своей. Этот храм был как спальня в чужой квартире, куда гости не открывают дверь без спросу.

На обратном пути они всегда заезжали в “Детский мир”, мама покупала ей какую-нибудь мелочь, а главное — в любую погоду — они ели мороженое, которое приносили в лотках, висящих на животе, толстые тети.

Нигде больше такого вкусного не продавали.

Каждой весной бывало настоящим приключением втыкать в землю хилый росточек или сыпать семена, из которых потом вырастали настоящие цветы. Они приезжали поливать их из банки, спрятанной за высокой плитой, куда заглядывать было жутковато. Однажды она украдкой закопала две конфеты — бабушке и папе. Мама обнаружила их, когда маленькой специальной тяпкой рыхлила землю, чтобы посадить астры, — лето кончалось, а они цветут до октября. И вот тогда они впервые заговорили о смерти.

— Ты думаешь, что бабушка и папа твои конфеты съедят?

— Как же съедят, ведь они мертвые?

— А зачем тогда зарыла?

— А что, мне не жалко.

— Ну, тогда хорошо. Вот мы приезжаем сюда, сажаем цветы, они этого не знают, но мы показываем, что их помним.

— Кому показываем?

— Да сами себе, своей совести.

— А им больно лежать, мертвым?

— Нет, Лидочка, не больно, они ничего не чувствуют.

— Значит, лучше быть мертвым, чем больным?

— Больной может выздороветь, а мертвый только в сказках оживает.

— А почему ученые не придумают живую воду?