Собрание сочинений. Том 6. Индийские рассказы. История Гедсбая. Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы - Редьярд Киплинг

— О, эй! Если ваш грех не найдет вас на суше, то уж, наверное настигнет на море. Они, по-видимому, собираются дать нам выпить?

— Весьма вероятно. Я позову их. Я крикнул.

— Что вы там делаете? — отвечали с бота.

— Это динги, которая ушла от «Бреслау», потому что кабельтов развязался.

— Это не кабельтов развязался, а его развязал вот этот пьяница, — заорал мой спутник. — Я забрал его с собой в лодку, потому что он не может держаться на твердой земле.

Тут он раз двадцать прокричал мое имя, так что я почувствовал, как густой румянец покрывает мое лицо.

— Через десять минут вы будете сидеть под замком, мой друг, — сказал я, — и я сомневаюсь, чтобы вас скоро освободили…

— Шш… молчи, дружище. Они думают, что я ваш дядя. Он взял весло и принялся брызгать водою в сидевших в лодке, когда они приблизились к нам.

— Прелестная пара! — сказал полицейский.

— Я буду всем, чем вам угодно, если вы только возьмете от меня этого беса. Доставьте только нас на ближайшую пристань, и я не причиню вам больше никаких затруднений.

— Какая испорченность, какая испорченность! — завопил человек, опускаясь на самое дно лодки. — Он похож на гибнущего червя, этот человек! И ради какой-то жалкой полкроны — быть захваченным речной полицией в самом расцвете сил!

— Будьте великодушны, гребите! — закричал я. — Человек этот пьян…

Они подвезли нас к отмели, где был пожарный или полицейский пост; трудно было рассмотреть что-нибудь во мраке. Но я хорошо видел, что они относятся ко мне не с большим уважением, чем к моему спутнику. Я ничего не мог объяснить им, потому что я доставал дальний конец кабельтова и чувствовал себя лишенным всякой респектабельности.

Мы вышли из лодки, причем мой товарищ шлепнулся прямо лицом на землю, а полицейский суровым тоном задал нам несколько вопросов относительно динги. Мой товарищ умыл руки, отрицая всякую ответственность в этом деле. Он был просто старый человек, которого толкнул в украденную лодку этот молодой господин — по всей вероятности, вор, — он же только спас лодку от крушения (это была совершенная правда) и теперь рассчитывал получить за это награду в виде горячего виски с водою. После этого полицейский обратился ко мне.

По счастью, на мне был вечерний костюм, и я мог показать свою визитную карточку. Но еще большим счастьем было то, что полицейский знал и «Бреслау», и Мак-Фи. Он обещал мне отослать динги назад при первой возможности и не отказался принять от меня серебряную монету в знак благодарности. Когда все это было улажено, я услышал, как мой товарищ сердито сказал полицейскому:

— Если вы не хотите дать выпить человеку в сухой одежде, то вы должны будете дать что-нибудь утопленнику…

С этими словами он осторожно подошел к краю отмели и вошел в воду. Кто-то зацепил багром его за брюки и вытащил обратно на сушу.

— Ну, теперь, — сказал он торжествующим тоном, — по правилам королевского человеколюбивого общества вы должны дать мне горячего виски с водою. Не стесняйтесь перед этим молодцом: это мой племянник и славный малый. Я только не могу взять в толк, зачем ему понадобилось разыгрывать маскарадное представление, точь-в-точь как м-р Теккерей во время бури. О, тщеславие юности! Недаром Мак-Фи говорил мне, что вы тщеславны, как павлин. Теперь-то я это знаю.

— Вы бы лучше дали ему чего-нибудь выпить и посадили бы его куда-нибудь на ночь. Я совершенно не знаю, кто он такой, — с отчаянием сказал я, и, когда человек принялся пить виски, которое ему дали по моей просьбе, я поспешил ускользнуть от него и убедился, что нахожусь неподалеку от моста.

Я пошел по направлению к Флит-стрит, рассчитывая взять кэб и ехать домой. Когда чувство первого негодования улеглось, вся нелепость случившегося предстала передо мной с полной отчетливостью, и я принялся громко хохотать посреди опустевшей улицы, к великому смущению полицейского. И чем больше я думал об этом, тем искреннее смеялся, пока мое веселье не было остановлено рукой, опустившейся на мое плечо, и, обернувшись, я увидел его, того, кто должен был, по моим расчетам, находиться в постели при станции речной полиции. Он был весь мокрехонек; промокшая шелковая шляпа торчала у него на самом затылке, а на плечах у него красовалось обтрепанное одеяло, по всей вероятности составлявшее собственность государства.

— Треск горящего хвороста под горшком! — торжественно произнес он. — Молодой человек, вы, вероятно, забыли о грехе праздного смеха? Мое сердце не обмануло меня, почуяв, что вы ушли домой, и вот я явился как раз вовремя, чтобы немножко проводить вас. Они там на реке страшно невежливы. Они не хотели даже слушать меня, когда я говорил о ваших про…изве…дениях, потому я и ушел от них. Набросьте на себя одеяло, молодой человек. Оно очень тонкое и холодное.

Я внутренне застонал. Очевидно, провидению угодно было, чтобы я вечно странствовал в обществе позорного друга Мак-Фи.

— Ступайте прочь, — сказал я, — идите домой, или я отдам вас под стражу!

Он прислонился к фонарному столбу и приложил свой палец к носу — к своему бесстыдному разноцветному клюву.

— Теперь я понимаю, почему Мак-Фи сказал мне, что вы тщеславны, как павлин, а то, что вы толкнули меня в лодку, показывает, что вы пьяны, как филин. Хорошее имя все равно что вкусное жареное мясо. У меня его нет…

Он весело причмокнул губами.

— Да, я это знаю, — сказал я.

— Э, но у вас оно есть. Я теперь понимаю, что говорил Мак-Фи о вашей репутации и о вашей гордости. Молодой человек, если вы отдадите меня под стражу, — я довольно стар и гожусь вам в отцы, — я буду трубить про вас, сколько только хватит голоса; я буду выкрикивать ваше имя до тех пор, пока коровы вернутся домой. Это не шутка — быть моим другом. Если же вы пренебрежете моей дружбой, то вы должны будете пойти вместе со мной на Вайн-стрит за кражу денег с «Бреслау».

После этого он запел во весь голос:

Утром рано,Утром на черном возуМы потащимся на Вайн-стрит рано утром.

Это мое собственное произведение, однако я не горжусь. Пойдем вместе домой, молодой человек, пойдем вместе домой.

Стоявший поблизости полицейский сообразил, что мы могли бы не стоять на месте, а пройти дальше, и мы пошли вперед и дошли до здания суда, что возле св. Клемента. Мой компаньон понемногу затих, и его речь, которая до сих пор каким-то чудом была довольно разборчива, — и поразительно, что в его состоянии он еще мог поддерживать разговор, — стала спотыкаться, запутываться и затемняться. Он попросил меня полюбоваться архитектурой здания суда и любовно оперся о мою руку. Но тут он заметил полицейского, и, прежде чем я успел оттолкнуть его, бросился, увлекая и меня за собой, к нему, громко напевая:

Каждый представитель властиИмеет часы и уж конечно цепочку.

И он набросил свое мокрое одеяло на шлем служителя правосудия. Во всякой другой стране в мире для нас представился бы отличный предлог быть застреленными, заколотыми или, по крайней мере, избитыми прикладами, — а это еще похуже, чем быть застреленным сразу. Но в происшедшей затем свалке я лишний раз убедился, что это была Англия, где полиция для того и существует, чтобы ее лупили в свое удовольствие, чтобы на следующее утро покорно выслушать выговор в полицейском участке. Мы все трое сбились в один мокрый клубок, причем он все время кричал, называя меня по имени, — и это было самое ужасное во всей этой истории — приглашая меня сесть на голову полицейскому и покончить с этим делом. Но мне удалось вывернуться, и я крикнул полицейскому, чтобы он убил человека с одеялом. Разумеется, полицейский отвечал мне на это: «Да вы и сами не лучше его». Тут он пустился догонять меня, и мы, обогнув церковь Св. Клемента, побежали по Холиуэлл-стрит, где я попал в объятия другого полицейского. Бегство это продолжалось, вероятно, не более чем полторы минуты, но мне оно показалось таким же бесконечно длинным и утомительным, как если бы я бежал со связанными ногами в кошмарном сне. За эти полторы минуты я успел передумать о тысяче различных вещей; но особенно упорно я думал о великом и богоподобном человеке, который укрывался сто лет тому назад в северной галерее Св. Клемента. Я знаю, что он понял бы мои чувства. Я был так занят этими размышлениями, что, когда второй полицейский прижал меня к своей груди и спросил: «Что вы там наделали?», я отвечал ему с изысканной вежливостью: «Сэр, не угодно ли вам прогуляться вместе со мной по Флит-стрит?» — «А мне думается, что вам нужнее будет Боу-стрит», — отвечал он, и на одну минуту мне самому показалось, что это так и есть и что я должен во что бы то ни стало избавиться от этого.

Тут произошла отвратительная сцена, осложнившаяся еще появлением моего компаньона, который бежал ко мне со своим одеялом, крича мне и все время называя меня по имени, — что он или выручит меня, или погибнет в борьбе.