Они - Алексей Слаповский

И помнил Ломяго, что, когда говорил он на национальную тему, ему мимолетно и какой-то смутной догадкой, почти озарением припомнились братья Самир и Расим. Он даже замолчал, пытаясь уловить мысль, но она исчезла.

А с утра, мучимый похмельем, совершенно неожиданно, когда с отвращением чистил зубы, уловил. Ему, как это бывает в кино, когда повторяют кадры, вспомнилось, как привели смешного картавого пацана на стоянку, как шли вместе с ним, пытаясь найти сумку, и никому даже в голову не пришло, что пацан может быть всего лишь исполнителем! В самом деле, он хоть и маленький, но не дурак: куда ему деть такие деньги? Научили, натаскали мальчишку, это они умеют! И, кстати, отпущенный азер тут, возможно, тоже не лишнее звено. Где это видано, чтобы здоровый кавказец сидел сторожем? Он, возможно, не сторож, а что-то вроде кассира у них или разводящего. Короче, надо их всех как следует потрясти.

С этой целью он и пришел на стоянку, разминувшись с Гераном, иначе и его прихватил бы.

Начал миролюбиво, но с иронией, предупреждающей о последующем серьезном разговоре:

— Как жизнь, однояйцевые?

— Все-таки не надо обзываться, товарищ лейтенант! — не выдержал Самир, и Расим удивился: сам он терпел, думая, что и брат терпит.

— А я не обзываюсь, это медицинский термин. Означает — близнецы.

— Жизнь нормально, — тут же успокоился Самир и открыл дверцу холодильника. — Пива не хотите холодного?

Знал Ломяго, что этого не надо делать, особенно сейчас, но не сумел отказаться. Иначе как вести разговор — во рту все сохнет, язык плохо ворочается.

С наслаждением, хоть и стараясь быть неторопливым, он выпил половину бутылки прямо из горлышка, но после этого не смягчил своей мимики, не ослабил строгого прищура глаз, чтобы они не подумали, будто он уже куплен за это поганое пиво.

— Смотрю: холодильник у вас, цветной телевизор, отдохнуть есть где. Прямо все как у людей.

— А мы не люди разве? — спросил Расим довольно смело, ободренный недавним примером брата.

— А никто и не спорит, — сказал вдруг Ломяго с неподдельным уважением. — Скажу даже наоборот: вас есть за что ценить! Трезвые, работящие, себя не жалеете!

Расим чуть не рассмеялся, слишком неожиданны были слова Ломяго. Он был младший, то есть не имел долга думать над словами другого человека сразу же вглубь, особенно в присутствии старшего брата. А вот Самир этот долг перед собой и перед младшим братом имел и сразу же подумал вглубь, и нахмурился, почувствовав, что речь милиционера не сулит ничего доброго. И оказался прав.

— Не жалеете! — повторил Ломяго. — Пацаненка своего же угробили? Угробили!

— Это наше дело, вы не трогайте, пожалуйста, товарищ лейтенант! — сказал Самир, официальным обращением предупреждая, что не позволит глумиться над памятью погибшего мальчика.

Муслима было очень жаль: веселый пятнадцатилетний мальчишка, сирота, мать которого умерла от заражения крови, а отец погиб в тюрьме. Помогал всем здесь, очень любил машины и вообще железки, и вот однажды возился под машиной, которую вкатили на временную эстакаду, сделанную из досок, доски обломились, его задавило насмерть. Ломяго на беду оказался поблизости и составлял протокол происшествия. Все оформили, как несчастный случай, за это Ломяго отблагодарили, чего он теперь хочет, недоумевал Самир. И тут же получил объяснение:

— А я и не трогаю. Я это к тому, что дело не закрыто. Недавно специально зашел к Шиваеву, следователю, узнал: не закрыто дело. Виновные не понесли наказания. А это не просто факт, это целая цепочка получается. Использование несовершеннолетнего труда налицо. Эстакада была неправильная, сами знаете. И была она в неправильном месте, потому что и боксы у вас не оформлены до сих пор, как надо, и по бумагам, и практически. Не оборудованы ничем в смысле безопасности, только ведро с песком стоит. И сама стоянка у вас на подставных лиц. И половина людей у вас тут без регистрации. Существуете на этой земле, как в тылу врага! — обобщил Ломяго, чувствуя, как голос его подрагивает от настоящей гражданской обиды и уважая себя за эту гражданственность, не чувствуя в этот момент никакого личного интереса в своей позиции.

А Самир никакого другого интереса, кроме личного, в нем предположить не мог. Все, что сказал Ломяго, ему известно. Милиционеру за это платят. Если он об этом говорит, значит, хочет больше. Вот и вся проблема. Вопрос в том, насколько больше. Если в разумных пределах, то пожалуйста. Если нет — будем искать защиту у других людей.

— Почему врага? — спросил Самир. — Мы ни с кем не воюем. Наоборот, мы готовы к мирным переговорам, — намекнул он. — Чтобы всем было хорошо.

— Ты мне, случайно, не денег хочешь предложить? — вдруг возмутился Ломяго.

Расим отвернулся, не в силах удержать улыбку. И как без улыбки: целый спектакль разыгрывает похмельный мент, изображая из себя невинную девочку!

— Ну, зачем так сразу, — осторожно сказал Самир, не вполне понимая поведение Ломяго.

— А я тебя предупреждаю! — встал Ломяго и отодвинул при этом недопитую бутылку, показывая, что больше не желает прикасаться к этому дерьмовому пойлу. — Я предупреждаю: с деньгами лучше не суйся! Понял? Ни копейки с тебя больше не возьму! Ты думал, всех купить можно? Ошибаешься! Я не продаюсь, понял? И готовься: я вас тут всех проверю насквозь! И насчет убийства мальчика дело вернем на доследование! Сидеть будете у меня — если не все, то те, кто надо! Ясно?

И Ломяго решительно открыл дверь, чтобы выйти.

Самир настолько был ошарашен, что даже закричал:

— Постойте, вы чего?

— Ну? — нетерпеливо обернулся Ломяго. Ему не хотелось продолжать разговор и портить так хорошо закончившийся свой монолог.

— Вы объясните нормально, чего вы хотите? На что сердились тут, не понимаю? Что мы не так делаем?

— Вы все не так делаете! — сказал Ломяго и опять сделал движение, чтобы выйти, и опять Самир удержал его восклицанием:

— Хорошо, согласны! Не так делаем, согласны, скажите, как надо, сделаем!

— Не получится! Для этого вам заново родиться нужно!

И это были окончательные слова Ломяго, которыми он сам, выйдя и утирая пот со лба, был просто-напросто восхищен. Даже похмелье будто отступило, чему, впрочем, все-таки и пиво помогло.

Но, отойдя от стоянки, он через минуту опять почувствовал дурноту, а вместе с дурнотой и недоумение: а что это я такое сделал? Я ведь шел совсем за другим, а вышел с прямо противоположным! Шел наказать деньгами сволочей, а получается, совсем от денег отказался! Не вернуться ли, пока не поздно?

Нет, разозлился он и на братьев, и сам на себя. Не вернусь. Как вышло, так и вышло. Если подумать, правильно вышло.

И в нем зароились еще какие-то смутные мысли, настолько странные, будто и не он их думал, будто кто-то их ему нашептывал, мысли одновременно страшные и приятные, а через некоторое время, после того как он слегка перекусил и выпил чаю в кафе у Аветика, который, естественно, наотрез отказался взять с него деньги, и похмелье стало понемногу облегчаться, и Ломяго почувствовал даже что-то вроде той самой нервной бодрости, о которой говорил Михаил Шашин.

10

Килил очнулся в темноте и грохоте.

Было так темно и страшно, будто он уже умер.

Он рванулся вверх, раздвигая бочки и карабкаясь, глотая воздух.

Наверху пришел в себя, огляделся.

Грохотали бочки, перекатываясь по вагону. Стучали колеса по рельсам. А в маленьком окошке под потолком был уже вечер. Килил с опаской осмотрел бочки. Наверно, в них перевозят какую-то сильнодействующую жидкость. Ее вылили, а газ после нее остался, этим газом его и отравило на какое-то время. А не надо нос совать. Надо было открыть крышку и ладонью чуть-чуть помахать на себя — и понял бы, что там такое, и безопасно.

Килил начал ставить бочки друг на друга, чтобы добраться до окошка. Добрался, посмотрел, высунув голову. Поезд ехал в непонятном месте, вдоль сплошного забора из бетонных плит, за ним видны корпуса какого-то завода. Килил спустился вниз. Посидел, подумал. Вдруг вагон остановился, стало тихо. Потом опять дернулся, опять немного проехал. Опять остановился. Кто-то ходил мимо, разговаривал, потом кричали, ругались. Дверь открыли и почти сразу же опять закрыли. Килил прислушался, пробрался к двери, попробовал ее открыть. Не получается. Полез обратно к окну. Голова пролезает, а остальное нет. Уже совсем стемнело, но горят фонари и видно, что поезд на какой-то станции, а вокруг множество железнодорожных путей. Плохо, что нельзя выйти. Но рано или поздно вагон откроют. Не бывает такого, чтобы что-то закрывали навсегда.

Килил захотел есть. Достал из рюкзака большую бутылку воды, хлеб, сыр и копченую колбасу. По его представлениям, именно такие продукты надо брать в дорогу: долго не портятся. Но сыр оказался плохим, вонючим, зато колбаса была хорошая. Килил грыз ее, откусывал хлеб, пил воду и успокоился.