Они - Алексей Слаповский

Обида на службе была: отпустили Карчина и беспаспортного азера. Азер — черт с ним, а за Карчина обидно. Шиваев, правда, уверил, что доведет до кондиции наглого чиновника, что подписка о невыезде тоже вещь серьезная, прокурор Софьин хоть и дал указание отпустить, но, похоже, на него надавили, сам же он готов вести дело дальше. Все равно Ломяго было досадно. В кои-то веки соберешься поступить по правилам, по закону — не дают! И он пообещал себе, что не слезет просто так с Шиваева, будет напоминать, надоедать, понадобится — не побоится на прием к прокурору пойти, и не только районному! Главное, Ломяго чувствовал, что в деле Карчина поступил достойно и хорошо, и вот оказалось, что это достойное и хорошее не оценено. Он попытался поделиться своим огорчением с женой, но Люся даже не дослушала, сказав в своей обычной не очень изящной манере, что против ветра с... не приходится, с начальством спорить вредно, Ломяго озлился и спросил, откуда она знает насчет против ветра, если женщинам это не может быть понятно по причине физиологии, Люся почему-то обиделась и в свою очередь спросила, откуда это Ломяго так хорошо известно про женскую физиологию, не Жанки ли, двоюродного ее брата Романа жены, физиологию он имеет в виду, даром он лапал ее на той неделе, на свадьбе другого двоюродного брата, Гены, а через два дня где-то шлялся всю ночь почти до утра, между прочим, и сказал, что по службе, а от самого вонючими духами воняло, какими только такая гадючка, как Жанка, душиться может, но ничего, она ей при встрече все скажет, да еще и всю физиологию вырвет с корнем, чтобы чужих мужиков не хапала бессовестно!

Ломяго плюнул и ушел. На лестнице сунулся в бумажник — пусто. Возвращаться смысла нет: какие и были заначки, честно отдал недавно той же Люське, на новую стиральную машину, красивую и компактную, 33 сантиметра шириной, она давно хотела, все отдал до копейки, она два дня была счастлива от этой машины, а прошла неделя — уже и не помнит, как будто так и надо. Суки они, бабы, если честно.

И Ломяго поднялся к соседу Михаилу Шашину. Тот поражал его двумя особенностями: у него всегда было что выпить и всегда были деньги.

Последнее особенно удивительно. Ломяго воспитывался в семье, где отцу с матерью вечно не хватало до зарплаты. Сына Игоря эта бедность обижала и он дал себе слово никогда не жить, как родители. И в общем-то, слово сдержал. Не разбогател, но и не бедствует. А вообще все люди в этом смысле, по наблюдению Ломяго, делятся на три категории: те, у кого денег вовсе нет или всегда кончаются, те, у кого деньги то есть, то нет, и те, у кого они всегда есть. Помнится, еще в школе он пошел с другом Виталием покупать футбольный мяч. Виталий по пути увидел красивый ремень для джинсов, который давно хотел. И купил его, сказав:

— Ничего, объясню отцу, еще даст.

— Ты так говоришь, будто у него всегда есть, — усомнился Игорь.

— Вообще-то всегда, — без хвастовства сказал Виталий.

Эта обычнейшая вещь тогда поразила Игоря. Ничего себе, думал он, живут люди. К моим матери и отцу как ни подойди — нету, мало, последние, а тут — всегда есть! Понятно, что не миллион, но — всегда есть. На то, что надо, всегда есть, вот в чем фокус, а надо ведь не очень много, так рассуждал тогда Ломяго, да и сейчас так рассуждает, не будучи жадным и завистливым. Есть крыша над головой, есть во что одеться и обуться, с едой нет проблем, выпить всегда есть на что, вот и все.

По собственной классификации он принадлежит к средней группе: то есть деньги, то нет. Но так, чтобы не на что выпить, это редко. Это унижает. А вот у Шашина Михаила деньги есть всегда, хотя он серьезно не работает, вечно сидит дома, пишет какие-то статьи в какие-то газеты. Однажды понадобилась Ломяго некоторая сумма взаймы, он сунулся к Шашину, не очень веря в удачу, просто чтобы недалеко ходить для первой пробы — и тот спокойно дал.

— Это удачно получилось, что у тебя нашлось, — сказал Ломяго.

— В этом размере всегда найдется, — успокоил Михаил.

— Копишь на что-то?

— Да нет. На необходимое хватает, а это обычный остаток на всякий случай.

— Ясно...

Другая особенность, постоянное наличие у Михаила выпивки, Ломяго поражала с оттенком зависти. У него тоже иногда торчала в баре несколько дней бутылка коньяка или в холодильнике подаренная кем-нибудь элитная водка, но очень скоро Ломяго надоедало на эту красоту попусту любоваться, он доставал с прибаутками, предлагал Люсе, та не отказывалась, и они тихо-мирно уговаривали коньяк или водку, не особенно даже захмелев: оба люди, слава богу, крепкие. Вообще полбутылки — норма Ломяго. Если больше — начинает томить охота выпить еще. А далее, как говорится, везде. Остановиться очень трудно. И были бы неприятности на службе, если бы не спасительная привычка Ломяго: последнюю, отходную, как он ее называет, порцию выпивать только дома. В гостях держится, крепится, но дома обязательно добавит до необходимой кондиции. Люся уже привыкла к этой его прихоти, понимает, что ругать бессмысленно и даже вредно: будет валяться где-нибудь в чужом месте, поэтому не препятствует и даже держит на крайний случай в каком-то тайнике, который Ломяго ни разу не обнаружил, четвертинку водки. Не больше. Именно столько ему, как правило, нужно для отхода, то есть погружения в глубокий и нездоровый сон.

Шашин же человек удивительный. Одну-две рюмки никогда не откажется выпить, но запросто может остановиться, ссылаясь на то, что еще работать. Может выпить и полбутылки — и опять же остановиться. А может, Ломяго был свидетелем, выпить бутылку и даже больше, но и в этом случае умеет сказать себе «стоп» как раз в тот момент, когда у Ломяго началось бы томление по отходной порции. А особенное счастье Шашина — у него никогда не бывает похмелья. Игорю Ломяго вообще-то известны подобные случаи, да и тот же Шашин приводил исторический пример Петра Первого, который, как выразился Михаил, имел в организме что-то вроде гидролизного завода с обратным циклом, расщепляющим спирт и бесследно выводящим его из организма. У Ломяго же, в отличие от Петра (воистину великий был человек!), организм не желал расщеплять ни грамма из полученного накануне алкоголя, а превращал его, наверно, в какую-то кислоту, которая с утра мутила Игоря, туманила голову, давила, угнетала жаждой опохмелки, но он держался, зная, что Люся в случае повторной выпивки заест, заклюет, заскандалит, к матери уйдет: она слишком хорошо помнит рано умершего отца, страдавшего недельными запоями. Ломяго, если откровенно, благодарен судьбе, что она дала ему такую строгую и разумную жену, сам бы он не сдержался. А Михаил живет один и ничего, держится. Да и чего ему, гаду, не держаться, если он не страдает? Ломяго специально выспрашивал, что Шашин чувствует, если накануне переберет, тот отвечал: довольно специфическое ощущение, такая слегка нервная бодрость. Бодрость, видите ли, у него! Пусть даже слегка и нервная! И в холодильнике у него всегда водок разных сортов не менее пяти, ибо других напитков не признает.

Вот к нему и пошел Ломяго, выпил и затеял разговор о том, что современная гнусная реальность не дает человеку возможности быть честным и справедливым.

— Мы же ее и создаем, эту реальность, — философски заметил Шашин.

Ломяго согласился:

— Точно! Мы все — предатели нашей родины! Я вот недавно прочитал рассуждение, но вывода там нет, объясни, как получилось, что нами сначала правил Ленин, который то ли немец на треть, то ли еврей наполовину, потом Сталин, грузин, потом Хрущев, который фактически, говорят, был хохол?

— Но потом-то русские пошли.

— Потом! Потом еще хуже стало! В этом и парадокс, что когда был Сталин, не русский, был порядок, а начали править русские — порядка не стало! Что же, мы сами собой править не умеем?

— Получается так, — сказал Шашин и опять рассмеялся.

— Ты не веселись. Это только кажется, что мы сами собой правим. Я тебе компетентно говорю, — понизил голос Ломяго, любя иногда изобразить, что ему известны государственные тайны, — все, включая президента, куплены! Кто купил? Я тебе отвечу! Чечены, азеры, армяхи, грузины и даже хохлы. А китайцев и вьетнамцев знаешь у нас сколько? Миллионы! Только они хитрые, они прячутся по своим рынкам, в другие места не суются — и правильно делают!

И Ломяго долго еще говорил на эту интересную тему, не замечая, что Шашин разговора не поддерживает. Игорь считал, что тот с ним согласен, а Михаил просто не любит ни о чем спорить, когда выпивает, он считает пьяные дискуссии бесполезными.

Потом Ломяго завел речь о необходимости порядка и укрепления силовых структур здоровыми кадрами.

— А нас всех гнать поганой метлой! — самоотверженно кричал Ломяго.

При этом он знал, что Шашин не уважает его профессию, но не уважает, если можно так сказать, уважительно, без презрения, с сознанием необходимости ее особенностей.

И помнил Ломяго, что, когда говорил он на национальную тему, ему мимолетно и какой-то смутной догадкой, почти озарением припомнились братья Самир и Расим. Он даже замолчал, пытаясь уловить мысль, но она исчезла.