К.И.С. - Александр Уралов

Дружина лорда продиралась сквозь ржавые заросли битвы, теряя людей, кровоточа всеми ранами…

… мы вошли в Башню Великих Тайн поздно вечером, когда бой за храм уже был окончен. На душе было тяжело и устало. Джироламо шёл рядом со мной и хромал мучительнее обычного. Его лицо буквально-таки почернело от копоти. Изредка он машинально утирал со щеки кровь, размазывая её по щеке и недоуменно глядя на окровавленный рукав. Меня шатало от усталости, и невыносимо болели сбитые в кровь лапы. Всё окружающее воспринималось, как в бреду, прыгая и дрожа в струях горячего тумана, застилавшего глаза. Джироламо взял меня за лапу, и я с облегчением оперся на него, не в силах думать о том, что бедному юноше тяжело не меньше моего. Я лишь отрешенно подумал о том, что бедняге, наверное, тоже хочется упасть и закрыть глаза.

Рыцарь медленно шёл впереди, изредка поправляя повязку на голове, чуть было не размозженной палицей. Он не оборачивался, зная, что только мы идём за ним, а все остальные остались там, около Башни и ждут. Правда, я не уверен, думал ли он сейчас о нас. Ему досталось больше всего, и было видно, что он идёт на последних крупицах упорства и гордости.

В Большом Зале не было никого. Три факела пылали по углам треугольного давящего языки тусклого пламени лишь иногда, на краткий, пугающий миг выхватывали внимательные глаза, цепкие руки и чешуйчатые торсы демонов.

Джироламо вдруг остановился, и я вдруг почувствовал, как его рука с неожиданной, отчаянной силой сжала мне лапу. Едва не вскрикнув от боли, я взглянул на его лицо, и поразился тому, какая мука была написана на нём, как дрожало его изувеченное тело! Глаза его впились в гигантскую статую свившейся бесчисленными кольцами Гадюки. Переведя взгляд на это ужасное изображение, я почувствовал, как шерсть на мне встаёт дыбом, и дикий страх сковывает меня…

— Боже мой, крест! Мальтийский крест! — простонал Джироламо и я каким-то уголком сознания отметил, что в этом ракурсе извивающееся тело гадины действительно напоминает древний символ.

Тело Гадюки сокращалось, скрипя смертью. Надувались злобой и животной ненавистью желтые немигающие глаза, и грязно-бурый яд бурлил под кожей, просвечивая сквозь сизую чешую. С передних зубов срывались шипящие капли, прожигающие глубокие рыхлые дыры в граните пьедестала. Раздвоенное жало вздрагивало в напряжении, мокро блестя в ощеренной пасти…

Рыцарь стоял в центре зала, устало опираясь на меч. Его сверхъестественное свечение погасло, и он снова стал таким, каким был всегда. Уже не символ, не сверкающий витязь, а усталый воин спокойно, почему-то очень спокойно! — глядел на нас. Вот он невесело улыбнулся, и в этот миг я понял: он знал, он с самого начала битвы знал, что умрёт!

Ещё мгновение и…

Вскрикнул, нечеловечески вскрикнул Джироламо!

Бенгальским огнем брызнули алые искры и уже не Джироламо, студент-калека, а Лина, Лина, ЛИНА

рванулась к Рыцарю и в отчаянии закрыла его своим телом!

В этом стремительном превращении, сорвавшем, развеявшем корявую маску, мелькнул размотавшийся серый лоскут, и на вскинутой руке девушки взорвался голубыми бликами браслет Эдвина Алого!

Черной, смазанной скоростью молнией безжалостно мелькнуло в душном, пропитанном страхом и ядом воздухе, смертельное жало и жадно впилось в грудь девушки…

ЧЕРНЫЙ РЫЦАРЬ

… мир рухнул. Разлетелись адские зеркала и багровые сумерки обрушились на оседавшую в моих руках Лину. Кровь выступила из под стального жала и я увидел, как стремительно бледнеет её лицо. Она слабо охватила меня руками и прошептала:

— Больно…

Визг и рёв раздирали мою несчастную голову, и я закричал, видя, как закрылись её глаза и на ресницах застыла слезинка. Вокруг бесновались и корчились в неистовой радости багровые демоны. К нам тянулись скрюченные судорогой руки, покрытые запёкшейся кровью. Черные протуберанцы разбрызгивали уродливых карликов, тут же умиравших в пароксизме отвратительного смеха на шевелившихся чугунных плитах…

Мир рушился…

В нарастающем визге, вперив в нас пустые холодные глазницы, хохоча, шло Безумие и на груди его пылало бездонным пламенем мёртвое лицо Гвалаука.

— Жертва, жертва, жертва! — визжали карлики, и омерзительный вопль перекрыл их голоса, проскрежетав:

— ЖЕРТВА ПРИНЕСЕНА!

… тело Лины напряглось… и вдруг обмякло на моих руках.

К.И.СТИВЕНС

… трассирующим пламенем метнулась ослепительная комета, испепеляющая всё на своём пути, сжалась в игольное острие, сверкнув рубиновым лучом. Стремительный Эдвин Алый накрыл нас плащом, вспыхнувшим во весь горизонт, подобно языку обжигающего пламени…

ЧЁРНЫЙ РЫЦАРЬ

Трое суток Лина боролась со смертью. В бреду, она всё еще была в телесной оболочке Джироламо и умоляла меня не смотреть на её перекошенное шрамом лицо. Она жалобно просила Стивенса увести меня, чтобы я не видел её беспомощности и уродства.

Я каменел, глядя, как сжигает её внутренний жар, когда она затихала, и слабый огонек её жизни почти угасал. Бесшумно входил в комнату осунувшийся Эдвин Алый и я почти не видел его, когда он стоял рядом. Только раз поднялась в душе кровавая муть, и я вскочил, грубо схватив его за плечи.

— Зачем, скажи, зачем всё это? — я тряс его, готовый убить. — Зачем ты сделал это?

Тихий стон Лины привёл меня в чувство. Голова её металась по подушке, она что-то шептала, и белые исхудавшие руки перебирали одеяло на груди. Мягко, но решительно, Эдвин отодвинул меня и положил руку на лоб Лины. Она почти сразу же успокоилась, и, всхлипнув, затихла. Я сел у её ног.

— Ты сам знаешь ответ, рыцарь, — тихо произнёс Эдвин. — Это ваша Судьба. Не моя, не Стивенса, — ваша. Вы встретились, несмотря на то, что никогда не должны были знать друг о друге. Вы встретились, сами не зная того, что вы теперь — одно целое. Знаешь, как звучит великая формула? «Пока смерть не разлучит вас…» Я не могу ни помочь, ни помешать вашей любви, даже если бы очень этого хотел.

Он помолчал и вдруг устало улыбнулся:

— Говорят, что родители всегда недовольны выбором своего ребёнка. Всё-то им кажется, что их дочь достойна лучшего мужа…. Не знаю. Я думаю, что Лина сделала правильный выбор.

— Правильный…. - проворчал я. — Минуту назад я готов был убить вас…

— Не волнуйся, — помолчав, сказал Эдвин, — она должна поправиться. Она унаследовала очень стойкий характер своей матери.

И дрожал, и колебался язычок пламени, и вновь разгорался, вселяя надежду в мою истекавшую жизнью душу.