Дорога на две улицы - Мария Метлицкая

Потому… Потому что просто не будет! Потому что такова жизнь! Все просто.

А еще будет темный зал, где актеры взволнованно говорят о любви. Потому что все спектакли – непременно о любви. И о мужчине с женщиной.

А она будет чувствовать себя именно женщиной. Возможно, впервые в жизни – так остро!

И рядом будет мужчина. Именно мужчина, а не сожитель, супруг, вечный партнер, почти сосед или брат.

И от этого мужчины будет волнующе пахнуть терпким одеколоном, и она будет коситься на его крупную и, наверное, очень сильную и теплую ладонь.

И еще будет чувствовать боковым зрением, как он смотрит на нее. Как!

И в антракте в буфете возьмет черный кофе и шампанское, от которого непременно закружится голова. Или шампанское тут ни при чем?

А после спектакля он наденет на нее пальто, и она почувствует, как его руки чуть задержались на ее плечах. Или ей это опять только покажется?

А на улице он предложит ей прогуляться и отпустит машину. И они медленно пойдут по притихшим московским улицам, разумеется, под руку, и ей будет так спокойно, как никогда прежде.

И так они дойдут до ее дома и постоят немного в темном дворе. Он поправит воротник ее пальто и поцелует – всего лишь! – руку.

А она… Она будет ждать, что он ее обнимет!

«Кого ты обманываешь, Лена? – спросит она себя среди ночи, путаясь во влажных простынях, измученная бессонницей. – Кого? – И ответит: – Себя. Потому, что Борису на все это точно наплевать!»

Он даже не повернется, не проснется, не почувствует ее, когда услышит, что она ложится в постель. Супружескую, постылую им обоим постель. А утром спросит только: «Ну, как провела время? Как спектакль?» И торопливо поднимется из-за стола, не очень, честно говоря, рассчитывая на подробный ответ. Потому что в принципе ему наплевать, каков спектакль и как провела время его драгоценная супруга.

А она просидит полдня у окна, отрешенная от всего. И только Машка сумеет ее растормошить и отвлечь – после школы ее надо накормить обедом, собрать в музыкалку, заставить сделать уроки.

Умненькая не по годам девочка однажды задаст ей вопрос:

– А ты не влюбилась, Леночка?

И тогда она вздрогнет, покраснеет – и впервые закричит и даст Машке оплеуху. Не больно, но обидно.

И Машка не будет с ней разговаривать почти неделю – такой характер.

Случится все под Новый год, на даче. На его служебной даче, в Истомине. Предлог наивен и прост – чудный и ровный снег, ах, как хорошо сейчас пробежаться по скользкой лыжне!

Поехали. Борис обрадовался – воздух, зима, солнышко. Снегири, поди, на заборе! Не спеши обратно, заночуйте! Там наверняка прекрасно спится!

Послушная жена заночевала.

И спалось ей прекрасно – прав был муж, прав.

Особенно под утро. Когда закончились неспешные, очень тщательные, умелые и крепкие ласки. Когда не надо было никуда спешить и ни о чем думать!

Она потянулась на широкой кровати и сладко зевнула. Совсем как в юности.

И легкость была в теле необыкновенная! Такого она не испытывала уже давно.

И голова была пустой и ясной, и мыслей никаких – ну совершенно.

И это, оказывается, так здорово! И еще – совершенно не стыдно!

Он вошел в спальню с подносом в руках. На подносе – кофе и бутерброды.

Она поспешно натянула на себя одеяло.

Он поставил поднос на тумбочку, чмокнул – совсем по-свойски, непринужденно и мило, в нос и сказал, что идет работать. «А ты поспи, милая!»

Но «милая» для начала торопливо и жадно съела все три бутерброда. И пожалела, что было их всего-то три, а не больше. И вот только потом – и с каким наслаждением – она, как в детстве, укуталась в одеяло и опять уснула!

И проспала до пяти вечера – без зазрения совести, надо сказать.

Вечером она ходила по квартире, как сомнамбула. Борис ничего не заметил, а вот Машка…

Машка смотрела на нее внимательно, словно видела впервые в жизни. А потом тяжело вздохнула и погладила ее, как маленькую, по голове.

Елена вздрогнула, смущенно посмотрела на девочку и почему-то заплакала.

– Все будет хорошо, Леночка! – говорила девочка и продолжала гладить Еленины волосы. – Все будет хорошо!

А Елена все плакала, уткнувшись носом в узенькое детское плечо.

Очень хотелось задать вопрос: а когда?

Слава богу, постеснялась. Старая дура.

Те полгода Елена прожила словно во сне. Сначала – в прекрасном, потом, когда постепенно начала приходить в себя, в тяжелом и мутном.

И даже когда ей все стало уже ясно, или почти ясно, поездки на дачу продолжались.

Только они были уже не радостью, а мукой и отчаянием.

И каждый раз она говорила себе: «В последний раз. Вот это точно – в последний раз. Вот сегодня я с ним объяснюсь – и все закончится!»

Потому что дальше так невыносимо! Потому что зашло все слишком далеко и слишком глубоко. Потому… Потому что лгать тоже больше нельзя. А если не лгать, то нужно что-то менять и решать.

А это еще более мучительно, чем лгать.

Впрочем, кто предлагал ей что-то изменить? Никто.

Генералова все прекрасно устраивало. Однако Елена стала чувствовать, что он ею тяготится. Нет, разумеется, он был все еще внимателен и предупредителен, но…

Звонить стал реже, а поездки на дачу периодически отменял – дела, милая, дела.

Театры и концерты канули в Лету вместе с ресторанами и киношками.

По телефону он разговаривал сухо и коротко. И каждый раз она давала себе слово, что никогда, никогда звонить ему сама, первая, не будет. Но, не дождавшись звонка, звонила опять. Теперь секретарша ее с ним не соединяла: «Владимир Дмитриевич занят, у него совещание».

Тон у нее был наглый, Елена это слышала. Как-то раз почти нахамила: «Ну сколько можно! Вам же объяснили, что он у министра!»

Однажды Елена попросила его встретиться и объясниться.

Он раздраженно спросил:

– Зачем? Неужели ты не понимаешь, как сильно я занят? У меня совершенно нет времени на всякие бабьи глупости.

От обиды она разревелась – прямо в трубку.

Он жестко бросил:

– Ну просто гимназистка, ей-богу! Взрослая женщина, немолодая. Мать троих детей. Ты о чем, Лена? Приди в себя! И возьми себя в руки! Ты очень осложняешь мою и без того непростую жизнь!

Вот после этого дошло! Дошло наконец! Взяла себя в руки, взяла. И крепко держала обеими руками.

Помогли обстоятельства. Узнала, что его больная жена ни дня не жила «при нем». Сплавил он ее к родителям в первый же месяц после установления страшного диагноза – понимал, чем дело кончится.

И ребеночек у него был! По которому он, бедный и бездетный, стенал и тосковал. Родила ему девочку молодая женщина по имени Женя. Здоровую и красивую. Которую он не признал. И денег на которую не дал ни разу. А когда эта самая Женя тяжело заболела и крайне нуждалась в помощи и деньгах, отказал. Решительно и твердо: «Знать не хочу ни тебя, ни ребенка». И Женя эта умерла в обычной районной больнице. В палате на двенадцать коек. Умерла от осложнений после операции. Какой уход в районной больнице? И он ей не помог!

Девочку Дашу забрала тетка, Женина сестра. В Донецк, в шахтерский поселок.

Да! И еще сестрицы нашего героя! Те, кого он растил и пестовал! От дома всем было отказано – нищая родня ни к чему. И на просьбы – редкие, но крайне важные (по мелочам беспокоить его не решались) – не реагировал.

Но обстоятельства обстоятельствами, а плохо было так… Не приведи господи! Разные мысли были, разные. Даже пересчитала как-то Борино снотворное – хватит ли, чтобы так, сразу…

Чтобы совсем не свихнуться от обиды и вины, объявила виноватыми всех – мужа, мать и, конечно, Ольгу. Все бросили, подвели.

Все предали. Вот даже как. А что, неправда? Борис ушел с головой в работу. Изменял? Да наверняка! В больнице молодые девахи, готовые на все и сразу. Мать? Та предала давно, отказавшись перебраться в Москву: «Тяжело, не могу».

А она, Елена, могла? Тащить на себе дом, больного Никошу, маленькую Машку? Выносить презрение свекрови? Чувствовать вину перед Гаяне? Иркины пакости, Ольгин отъезд?

Все предали, все. Кстати, про мать. Как-то Эля рассказала, что у матери многолетний роман. Вот оно, оказывается, в чем дело!

С Элей об этом поделилась, а с родной дочерью…

Мужичок тот (по словам Эли) был приличный и тихий. Одним домом жить так и не стали, а вот свидания продолжались всю жизнь. Он, старый холостяк, у себя, маман у себя. Никакого обременения, все довольны.

Значит, мать предпочла маленького, робкого пузатого вдовца родной дочери и внукам.

Эля ее оправдывала: женщины того поколения жизнь устроить практически не могли. А тут такая удача!

– А почему врала? Скрывала? – не понимала обиженная Елена.

Эля усмехнулась:

– Ты же у нас святая! Остров Святой Елены не в честь тебя, часом, был назван?

Да уж, смешно… Знали бы все про ее святость…

А обида! Какая обида, господи! Сердце выжигала каленым железом. С ней – как с дешевой девкой…