Атомный век - Михаил Белозёров

Русаков с восхищением посмотрел на него, расплылся в обаятельной улыбке, означающей: «А что я говорил?» и сказал:

— Ну да! У нас здесь дозаправка была. Забыл? Деревня Каракокша? Мы поэтому маршрут здесь и проложили в надежде на дозаправку.

Девяносто пятую отдельную гвардейскую бригаду специального назначения выводили из Краснолиманских лесов по частям. Уложились в трехдневный срок. Берзалов уходил в арьергарде. В его задачу входило прикрытие бригады. Дозаправка заняла час, и за это время он успел обежать окрестности и даже слазить на одну из лысых сопок. Вот откуда он их помнил.

— Конечно, забыл, — признался он, и подумал, что всю прошлую, такую дорогую его сердцу мирную жизнь, заслонила война, куча смертей, Варя — столько всего, что эти два года показались ему целой вечностью. — Точно, — сказал он мертвенным голосом. — Я тогда ещё здесь яблок для жены купил.

И, конечно же, не довёз, вспомнил он с тяжестью на душе. Некуда было везти. Через сутки разбомбили Санкт — Петербург. А куда я дел яблоки, я уже не помню. Славка Куоркис, наверное, сожрал. Больше некому. И ему захотелось пойти найти тот домик, где он купил яблоки, поговорить с хозяйкой, в общем, предпринять одну из тех жалких попыток вернуться в прошлое, которые он периодически совершал и из‑за которых страдал и мучился.

Никто на его осевший голос внимания не обратил, потому что у каждого была своя трагедия, о которых если и вспоминали, то только в одиночестве, за бутылкой водки. Таковы были новые реалии атомного века. Прошлое стало табу, о котором неприлично было говорить в приличном обществе, потому оно — это прошлое — было общим для всех — всех — всех и в тоже время индивидуальным, потому что у каждого были свои воспоминания.

— А я как раз заставу под Бежтой отбивал… — вспомнил Гаврилов. — У нас это началось раньше. Диверсанты плотину взорвали. Главаря моджахедов мы аулу отдали на растерзание, у них водой полста домов снесло одним махом. Представляю, что с ним сделали.

Все трое помолчали, вспоминая каждый своё, и Русаков всё так же возбужденно воскликнул:

— Тогда я ничего не пойму!

— И я же об этом! — сказал Берзалов. — Мы должны быть, как минимум, на шестьдесят километров восточнее. А — а-а! — и снова что есть силы шлёпнул себя по лбу.

Гаврилов посмотрел так, словно хотел сказать: «Только не убей себя, командир». Но даже в этой слегка комической ситуации глаза у него так и остались серьезными — серьезными, без намёка на юмор.

— Квантор!!!

— Да… — согласился Берзалов. — Он самый, чтоб ему пусто было!

— Тогда я тоже ничего не понимаю! — совестливо воскликнул Гаврилов.

— Ну так — к-к… ясное дело… — пробормотал Берзалов, не в силах сразу же осознать масштабность идеи.

Получалось, что коридор не был коридором и реликтовый шум космоса здесь ни при чём.

— А что такое этот ваш… как его… квантор? — болезненно морщась, спросил Русаков испуганно оглянулся себе за спину, словно там стоял этот самый квантор и готов был снести ему башку, но, разумеется, ничего, кроме окна с голубыми наличниками и ставень, не увидел.

Нервным был Русаков, даже очень, а почему, не понятно. Впрочем, будешь здесь нервным, когда, как снег на голову, свалились однополчане. Может, даже в самое неподходящее время?

— Как что? — удивился Берзалов. — А это?..

И тут до него дошло. И Гаврилов тоже многозначительно кивнул головой. Всё встало на свои места.

— Квантор — это коридор между областями, — сформулировал Гаврилов. — А мы думали, что он бесконечен и уводит чёрти куда.

Хорошо хоть он не высказался вслух о том, о чём думал и Берзалов, о космосе, а то бы вообще оба выглядели бы полными кретинами. Космос здесь был явно ни при чём. Фантазия у обоих разыгралась.

— Это не туннель, — согласился Берзалов, — как мы думали, это просто дверь между областями с маленьким тамбуром километров в шестьдесят, как ты сказал.

Ерунда на постном масле. Но от этого легче не стало. Одна сверхъестественная идея заменилась на другую, более простую, но от этого не менее значимую.

— Надо было нам ещё в школе поглядеть, — посетовал Гаврилов.

— А Скрипей?.. — напомнил Берзалов, — ночью… в темноте… переться наобум лазаря.

— Да… — согласился Гаврилов, хотя детали знал только со слов, — Скрипей — это дело серьезное.

— А что за Скрипей? — поинтересовался Русаков, опорожняя колпачок от фляжки и с удовольствием закусывая.

Давно, видать, не ел армейскую тушенку, понял Берзалов.

— Сторож кванторов. Как оказалось, он не в каждом кванторе есть, — объяснил Гаврилов.

— Чувствую, нам с ним придётся ещё столкнуться, — согласился Берзалов.

— Ха! — настала очередь Русакова хлопать себе по лбу и снова махать руками. — А я думаю, ну чего я хожу кругами. Я уже полгода не могу отсюда выбраться.

— Об этом ещё лейтенант Протасов говорил, — вспомнил Берзалов, и тут до него дошло, что Русаков врёт, почти незаметно, очень естественно, что от него исходил прелый запах хитрости. Только зачем? Ну, сказал бы, что не хочет воевать, что устал, что желает здесь пересидеть. Мы бы поняли, как‑никак свои. Стыдно, наверное, решил Берзалов. Мы там живот кладём, а он здесь дровишки колет. Хорош гусь, ничего не скажешь! Трибуналом, честно говоря, попахивает. Дезертир, однако. А с другой стороны, сбили — взятки гладки, как бы погиб для всех, канул в вечность. Но почему он тогда вообще не ушёл из этого района — ведь знал, что придут другие, что искать будут?

Его догадка тут же блестяще подтвердилась, потому что из дома выплыла статная волоокая красавица в красном сарафане и подала им кваса и солёных огурцов. У неё были чёрные волосы, заплетенные в толстую косу и большие прекрасные глаза. Загляденье, а не женщина. У Гаврилова сам собой открылся рот. Берзалов испытал что‑то вроде душевного изумления, хотя давно уже ничему не удивлялся. А Русаков покраснел, как очень зрелый помидор, и кажется, разозлился. Должно быть, он хотел, чтобы она сидела дома и не выходила к гостям, сообразил Берзалов, а она возьми да выйди. Впрочем, шила в мешке не утаишь.

— Сейчас картошка будет, — сказал красавица грудным голосом.

— Зинаида! — с упреком вскликнул Русаков.

— Что, «Зинаида»? Что? — откликнулась она. — Пусть гости поедят нормально, по — домашнему, — и так взглянула на Русакова, что стало ясно: влюблена по уши и что Русаков поэтому такой и худой и чаморошный, что обслуживает такую девицу, в которой роста под метр восемьдесят с хвостиком.

Русаков, который был чуть ли не голову ниже своей возлюбленной, засуетился, сделал вид, что видит её словно впервые, и не знал, куда глаза девать. Ладно, подумал Берзалов, отворачиваясь, всё понятно: сбили мужика, до этого сбивали семь раз. Решил больше судьбу не искушать, вот и осел на хуторе. По — человечески я его понимаю, но не одобряю, потому как мы присягу давали, всё ещё служим родине, а не отсиживаемся по хуторами и не прячемся под женскими юбками. Рано ещё прятаться. Дел куча.

Чтобы рассеять всеобщее смущение, Гаврилов кашлянул в кулак и степенно спросил:

— А американцев видел?

— Американцев?.. — переспросил Русаков. — Да нет здесь никого, — и опять соврал, зачем, непонятно.

— Может, они дальше? — наивно предположил Гаврилов.

— А «дубы»? — спросил Берзалов и понял, что «дубов‑то» Русаков видел, даже хорошо их знает, но молчит.

Только он хотел было вывести Русакова чистую воду, только собрался выжать из него всю — всю правду о его жизни на футоре, как Спас наконец подал голос: «Опасность! Чего ты ждёшь?!» Точнее, Берзалов давно уже чуял опасность, как собака падаль, только не мог понять, откуда она придёт и чего конкретно надо опасаться. Однако ничего не успел сделать. Можно сказать, что Русаков всех подвёл из‑за своего страха быть разоблачённым, а вот если бы рассказал всё, как на духу, то ничего не произошло бы. Берзалов просто бы всех поднял на уши и заставил вовремя уйти.

Он вскочил, оглядываясь, ещё не зная, куда бежать и что делать. Первый борт стоял на въезде в хутор, под дубом, и в нём сидел Сундуков, который следил за обстановкой с этого фланга. На противоположном фланге был замаскирован второй борт, и в нём дежурил могучий Гуча по кличке Болгарин. Уж на него‑то можно было положиться. Ещё двое прикрывали тыл со стороны леса. Да и в самом лесу на тропинках были расставлены сигнальные мины. И хотя было тихо — тихо, Берзалов понял, что вот — вот что‑то должно произойти.

Кашеварили на берегу залива, и Форец десятый раз рассказывал о своём подвиге. Всё сводилось к тому, что он такой бравый, сильный и ловкий, сознательно притащил мину, сознательно зарыл её в полотно дороги и сознательно стал ждать, когда пройдёт автодрезина, чтобы подорвать её к едрёне — фене.

Тут он замолкал и кто‑то обязательно ехидно спрашивал: