Сэр Найджел Лоринг - Артур Конан Дойл

— Ну как, достойный сэр? — воскликнул оружейник, надев Найджелу на голову стальной шлем и скрепляя его с нашейником, который спускался до плеч. — Клянусь Тувалкаином, доспех сидит на вас, как панцирь на крабе. Даже из Испании или Италии не привозили ничего лучше.

Найджел стоял перед отполированным щитом, который служил зеркалом, и вертелся из стороны в сторону, прихорашиваясь, словно птаха с блестящими перьями. Все приводило его в восторг: гладкий нагрудник, изумительные налокотники и поножи, замечательные гибкие рукавицы и юбка кольчуги. Он несколько раз подпрыгнул, чтобы показать, как он легок, потом выбежал из мастерской, ухватился за луку и вскочил в седло. Уот с сыном, стоя на пороге, захлопали в ладоши.

Найджел снова соскочил с коня, вбежал обратно в мастерскую и с лязгом упал на колени перед образом Пресвятой Девы, висевшим на черной от копоти стене. Он горячо молился о том, чтобы нечто недостойное не коснулось его души, не запятнало его чести, пока он может носить эти доспехи, чтобы Бог приумножил его силы ради свершения благородных и благочестивых дел. Странное это было обращение к религии, проповедующей мир на земле. И все же не одно столетие меч и вера шествовали бок о бок, поддерживая друг друга, и в смутные времена образ идеального рыцаря всегда так или иначе связывался с поисками истинного света. «Benedictus dominus Deus meus, qui docet manus meas ad praelium, et digitos meos ad bellum»[35] — возглашала душа рыцаря-воина.

И вот наконец доспехи были навьючены на мула оружейника и отправились с Найджелом в Тилфорд. Там он еще раз примерил их, чтобы порадовать леди Эрментруду, которая то хлопала в ладоши, то проливала слезы. Она радовалась, что ее отважный внук идет на войну, и в то же время горевала, что может потерять его. Ее собственное будущее тоже устроилось наилучшим образом. В Тилфорд был определен управляющий, чтобы присматривать за хозяйством, а самой леди Эрментруде были предоставлены покои в Уиндзоре, где она вместе с другими почтенными дамами своего возраста и положения могла проводить предзакатные дни жизни, вспоминая давным-давно забытые сплетни и шепотом рассказывая всякие скандальные истории из жизни бабушек и дедушек молодых придворных. Теперь Найджел мог с легким сердцем оставить ее и отправиться во Францию.

Но прежде чем покинуть вересковый край, где он прожил столько лет, ему предстояло нанести еще один прощальный визит. В тот вечер он надел свой лучший камзол из темно-лилового генуэзского бархата с меховой горностаевой оторочкой, новую шляпу, обрамленную спереди белоснежным пером, и серебряный с чеканкой пояс. Он ехал верхом на Поммерсе, на запястье у него сидел сокол, сбоку висел меч. Найджел был молод, красив и чист душою. Прекрасная картина! Он ехал проститься со старым Даплинским[36] рыцарем. А у того было две дочери, Эдит и Мэри, и Эдит издавна слыла одной из первых красавиц в крае.

Сэр Джон Баттесторн, Даплинский рыцарь, получил это прозвище потому, что лет восемнадцать назад участвовал в удивительном сражении, когда вся шотландская армия была в одночасье разгромлена горсткой авантюристов и наемников, выступавших не под флагом какого-нибудь народа, а воевавших за свой страх и риск. Их подвиг не попал на страницы истории, потому что не представлял интереса ни для одного народа, и все же в свое время во всех уголках страны много говорили об этой великой битве, ибо в тот день, когда цвет шотландского рыцарства полег на поле боя, мир впервые понял, что в ведении войны появлялось нечто новое и что английский лучник, отчаянно храбрый, с детских лет мастерски владеющий луком, стал силой, с которой приходится серьезно считаться даже закованному в сталь европейскому рыцарству.

Вернувшись из шотландского похода, сэр Джон стал королевским егермейстером и прославился на всю Англию как превосходный знаток охотничьего дела. Когда же, наконец, он так растолстел, что ни одна лошадь не выдерживала его тяжести, он скромно, но с удобством обосновался в старом доме в Косфорде, на восточном склоне Хайндхедского холма. Здесь, когда лицо его еще больше побагровело, а борода поседела, он мирно проводил вечер своей жизни в окружении ловчих птиц и собак. Обычно он сидел, вытянув распухшие ноги на скамеечке, а возле него стояла фляга вина с пряностями. Много старых товарищей заезжало сюда по пути из Лондона в Портсмут; бывали и молодые кавалеры из окрестных поместий — чтобы послушать рассказы толстого старого рыцаря о былых войнах или узнать о жизни леса и об охоте что-нибудь такое, чего не знал больше никто на свете.

Но, по правде сказать, что бы ни думал сам старый рыцарь, молодые люди наезжали к нему не только ради его старых историй и старого вина, а, скорее, ради того, чтобы полюбоваться хорошеньким личиком его младшей дочери или посоветоваться с умной и решительной старшей.

Пожалуй, никогда еще на одном дереве не произрастали такие разные побеги. Схожи девушки были лишь в том, что обе были высоки ростом и стройны. Во всем остальном у них не было ничего общего.

Эдит была прелестная голубоглазая блондинка с волосами цвета спелой ржи. Она любила поболтать, весело посмеяться, пошутить, подразнить и расточала улыбки всем окружающим ее молодым людям во главе с Найджелом из Тилфорда. Как котенок, она играла со всем, что попадалось ей под руку, но кое-кто стал замечать, что ее ласковые бархатные лапки иногда выпускают и острые коготки.

Мэри, напротив, была черноволоса и смугла, с простыми суровыми чертами лица; ее карие глаза твердо и прямо смотрели на мир из-под резко прорисованных, расходящихся дугами бровей. Никто не назвал бы ее красавицей, а когда хорошенькая сестра обвивала рукой ее плечи и прижималась щекой к щеке, жестокий контраст делал свое дело: красота одной и непригожесть другой еще больше бросались в глаза.

И все-таки всегда находился кто-то, кто, глядя на ее необычное решительное лицо и поймав отблеск огня, загоравшегося в глубине темных глаз, понимал, что в этой молчаливой женщине с гордой царственной осанкой таилась сдерживаемая покамест сила, более привлекательная, чем блистательная грация сестры.

Вот такие были в Косфорде дамы, и к ним-то в тот вечер ехал Найджел в камзоле из генуэзского бархата, с новым белым пером на шляпе. Он проехал Терслийский кряж позади скалы, возле которой в далекие стародавние времена буйные саксы поклонялись своему богу войны Тору. Проезжая мимо камня, Найджел искоса посмотрел на него и пришпорил Поммерса: ходили слухи, что и теперь еще в безлунные ночи вокруг, бывает, пляшут блуждающие огоньки: кое-кто даже слышал стоны и рыдания тех, чью жизнь некогда приносили в жертву, чтобы потешить дьявола. Скала Тора, следы Тора, кубок Тора — вся округа являла собою зловещий памятник богу войны, хотя благочестивые монахи давным-давно заменили его непонятное прозвание именем его отца — Дьявола. Найджел обернулся, чтобы еще раз взглянуть на седой древний валун, и его отважное сердце дрогнуло. Что это такое? Потянуло вдруг холодным вечерним воздухом? Или какой-то внутренний голос шепнул юноше, что придет день и он тоже, возможно, будет лежать, связанный, на таком же утесе, а вокруг будет бесноваться забрызганная кровью, завывающая толпа язычников?