Страшные сказки для дочерей киммерийца - Светлана Тулина

Они начали подходить сразу же, как только Конан приволок в верхний зал несколько мягких шкур, бросил их на ступенчатый постамент в центре и удобно там расположился, одной рукой зажимая шею Золотого Павлина, а другой почёсывая темечко в рассуждении о том, а что же делать дальше? Непосредственная угроза пленением пакостной птички была устранена, но как отыскать в огромном городе маленького ребёнка? Плюс далеко не маленькую женщину, которая явно не желает быть отысканной.

Снова обыскивать все дома, прикрываясь королевским указом? Назначить большую награду? Обратиться к местному колдуну?

Да и с тварью этой что-то делать надо. Свернуть мерзкой пташке шею не поднялась рука — уж больно жалко та выглядела, да еще глаза эти… Но и не отпускать же её, после стольких-то хлопот? Да и людоедка всё же, как ни крути, отпустишь — снова мирные шемиты пропадать будут…

Когда он начал склоняться к мысли, что, наверное, всё же свернутая голова — самое удачное решение этой проблемы, тварь застонала ещё раз. Так же беззвучно и горько. И вот тогда-то жрецы, до того валявшиеся безучастными полутрупами по всему дому (как позже оказалось — и не только!), начали проявлять некие признаки жизни. Они вяло шевелились, поднимались или даже просто ползком подтягивались к внутренней галерее.

Стражники отбрасывали их, сдерживаемые лишь приказом Конана «не убивать», жрецы не сопротивлялись. Только упрямо ползли к дверям зала, в центре которого бывший варвар из Кимерии держал за глотку их хвостоглазое божество.

Вот тогда-то Конана и осенило. Сильно так осенило. Киммерийцу даже показалось, что треснули его довольно чувствительно чуть повыше затылка. Не иначе, как кто-то из богов, раздосадованный скудоумием жалких людишек, вмешался и мысль свою вниз кинул. А она, пока с заоблачной высоты падала, такою тяжелою сделалась, что, будь на месте короля Аквилонии кто с менее крепкой головой, развалилась бы его черепушка от божественной подсказки, словно гнилой орех.

А Конану — ничего. Моргнул только.

Да приказал гвардейцам отступить внутрь зала. А сам подумал — очень отчётливо так подумал! — что, если жрецы переступят порог, он свернёт мерзкой птичке шею. И все дела.

Новый беззвучный стон прокатился по костям неприятной дрожью. И фигуры в белых и переливчато-синих балахонах, уже качнувшиеся было вперед, остались в коридоре. Так и не переступив обозначенной мысленно границы.

Тогда Конан подумал ещё.

О том, что он хочет говорить со всеми почитателями Золотого Павлина. Сколько бы их ни было. И хорошо бы им поторопиться, потому что терпение его не безгранично.

И стал ждать…

Они вошли медленно и осторожно, словно двигались во сне или под водой. Меньше двух десятков — в белых и синих хламидах, остальные — в повседневной одежде слуг, ремесленников и даже купцов. Лица одетых в ритуальные цвета выражали покорную обречённость, на физиономиях прочих в разных пропорциях смешались отчаяние, злость и паника. Вряд ли хоть кто-то из них оказался бы здесь, будь на то его воля. Но, похоже, противиться зову никто из них не мог.

И хорошо.

Потому что иначе пришлось бы опять обращаться к услугам опытного Зураба…

— Я — Конан, король Аквилонии. И я сверну этой птичке голову. А потом зажарю на медленном огне и накормлю вас её потрохами, если мне не понравятся ваши ответы.

Он обвёл разношерстную толпу тяжёлым взглядом, проверяя, все ли поверили. Судя по многочисленным стонам и выражению отчаянного внимания на лицах — поверили все. И это тоже хорошо. Иначе пришлось бы действительно придушить кровожадную птичку, и никакие красивые глаза со всей их укоризной её бы не спасли.

— Кто из вас главный?

Вперёд вышли двое. Оба не первой молодости. Один — в сине-золотой хламиде с белым поясом. Горделивая осанка. Лицо, привыкшее выражать лишь высокомерное презрение, никак не могло подобрать подходящую нынешней ситуации мимику. И, возможно от этого, красиво изломанные брови всё сильнее смыкались над переносицей, а красные пятна сдерживаемого гнева всё ярче проступали на острых скулах.

Второй был полной противоположностью. Он и стоял-то, скособочась и неловко перекосившись всем телом. И хламида его, когда-то белая, теперь была грязной и драной. Лицо его показалось киммерийцу смутно знакомым и внушающим непонятно чем вызванное уважение. Конан присмотрелся внимательнее.

И вспомнил.

Это был тот, из внутреннего дворика, которого Клавий, помнится, копьём успокоил.

Ненадолго, видимо.

Один из охранителей, стало быть. Синее и белое одеяние, дневные и ночные жрецы. Двоевластие, значит, со всеми ему сопутствующими прелестями.

Понятно…

— Кто из вас знает жрицу по имени Нийнгааль?

Обладатель синего одеяния не снизошёл до ответа, только ещё презрительнее вздёрнул подбородок. Охранитель осторожно шевельнул левым плечом, словно пожимая. Голос его напоминал шелест осенней листвы под ногами:

— Я не знаю такой. Может быть, кто из младших… Или же она известна нам под другим именем. Многие меняют имена, приходя служить Золотому Павлину…

— Кто из вас занимается похищением жертв?

Похоже, этим вопросом Конан задел больную иерархическую мозоль — обладатель синего балахона аж взвился:

— Охотой занимаются младшие посвященные! Это их послушание, низшая ступень! Не дело высших оскверняться подобным! Жертва должна быть особым образом приготовлена, прежде чем я смогу начать ритуал, а кто будет её готовить, соблюдая все тонкости, если высшие жрецы позволяют себе пренебрегать прямыми обязанностями?! Да и жертвы… Разве же это — жертвы?! Всё мельче и мельче с каждой луной! Разве этим прокормить настоящего бога?! На один клевок!..

Он фыркнул и демонстративно передёрнулся. На раненого собрата при этом не покосился даже. Но почему-то Конан остался в полной уверенности, что вся эта пламенная речь предназначена обладателю грязной белой хламиды.

Впрочем, это он краем сознания отметил. Потом уже. А в первый момент всё перекрыли слова о жертвах, которые с каждой луной становятся все мельче и… мельче.

— А ты у нас, значит, ритуал проводишь? — спросил Конан тихо и ласково. И стоящий за его плечом Квентий вздрогнул, без труда опознав в этой ласковости высшую степень киммерийского бешенства. — Кормишь, значит… что же ты так плохо кормишь своё божество? Смотри, какой он у тебя… дохленький.

Он встряхнул Золотого Павлина, и тот, до этого всё пытавшийся подняться и принять более удобную позу, безуспешно скребя когтями по кожаным варварским штанам, снова безвольно обвис, выставляя на погляд всем желающим своё чахленькое тельце.