Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— Белого, — осторожно ответил Шамрай, вынимая из кармана оставшийся бутерброд. Развернув бумагу, подумал, может быть, половину оставить на завтра?

С какого это времени он стал думать о завтрашнем дне? До сих пор он жил только сегодняшним. Снова появилась черноволосая женщина, решительным движением поставила на мраморный столик кувшин с мутноватым вином и бокал.

— Не вино, а моча, — резко сказала она. — Приходи после войны, угощу настоящим.

«Французы очень болеют за репутацию своего вина», — подумал Шамрай. И вздрогнул, когда над ухом прозвучало:

— Из Бельгии прибыл?

Шамрай насторожённо взглянул на женщину.

Как она догадалась? Где он оплошал, чем выдал себя?

— Ха-ха-ха! Испугался? В штаны не напустил? — женщина рассмеялась, сверкнул ряд ровных, один к одному, крупных зубов. — Не бойся, полиции не выдам. Такой хлеб пекут только в Бельгии. Приходи после войны, вместе посмеёмся… если живы будем.

Ещё раз с грустной усмешкой, как на несерьёзного, пропащего человека, посмотрела на Шамрая и, толкнув полной рукой дверь, вошла в кафе.

Уже не раздумывая, оставлять ли кусок хлеба на завтра, Шамрай тут же уничтожил предательский бутерброд, запил вином, поднялся со стула.

Женщина снова вышла на улицу, словно поджидала; когда он поднимется из-за столика, остановившись в дверях, упёрла руки в бока.

— Там шлагбаум, — сказала она, протянув в сторону руку с длинным, как стрела на шоссе, указательным пальцем. — Тебе сюда.

— Спасибо, — с трудом выдавил Шамрай.

— Приходи после войны. — Женщина всё ещё не опускала пальца, указывающего Шамраю, в какую сторону ему следует идти, Роман готов был поклясться, что на нём было написано «Paris — 10». — Вино допей, за него уплачено.

Роман послушно допил вино и поспешил уйти. Хозяйка кафе посмотрела ему вслед, потом вытерла повлажневшие глаза и вздохнула.

— Пропадёт парень, непременно пропадёт… — проговорила она и, повернувшись, пошла к себе на кухню.

А тем временем Шамрай выходил из Парижа. Дома стали ниже, меньше, они уже не стояли, как прежде, рядами, почти подпирая друг друга, а словно разбежались в разные стороны, застыв один от другого на большом расстоянии.

Улица была пустынна, и лишь крыши домиков, спрятавшись в зелени садов, с любопытством посматривали на Шамрая. И вот первое вспаханное поле раскинулось перед его глазами. Солнце уже село, но ночь ещё не опустилась, и в вечерних сумерках вдали, за полем, Шамрай увидел тёмные кудрявые макушки леса. Когда он добрался до опушки, стемнело. Луна взойдёт ещё не скоро. Да и зачем ему луна? Ночной сумрак надёжнее укроет его до утра. Осторожно ступая, Шамрай увидел впереди странный холм. Посмотрев направо и налево, убедился, что перед ним ровная, метра два высоты, стена ноздреватой, уже подточенной дождями и ветром глины противотанкового рва; не удалось воспользоваться им французам. Что ж, пусть послужит защитой ему, Роману. Он недурно в нём переночует.

Цепляясь за корни, которые, будто гнилые переломанные кости, торчали из земли, Шамрай взобрался наверх стены, огляделся. Прекрасное место. От Парижа, может, километров восемь, а может, и все десять.

Тихо, чтобы не поднимать излишнего шума, собрал сухие прошлогодние листья, улёгся, уже не очень беспокоясь о том, как будет выглядеть завтра его пиджак. Закрыл глаза, но перед мысленным взором, как в кино, поплыл то стремительно, то медленно этот длинный-предлинный день, который был длиннее многих лет его обычной жизни.

Однако почему же он пошёл в Париж?

Вопрос остался без ответа, но Шамрай хорошо знал, что без этой дерзкой и, пожалуй, мальчишески-наивной поездки он дальше не мог бы жить. Кто-то написал «Сталинград» не только в центре города. Париж жил Сталинградом. Именно в этом сказалась его настоящая душа… Нет, не нужно преувеличивать. Может, его настоящая душа та старая женщина, которая сидит на обочине тротуара недалеко от Триумфальной арки и, ни на что не обращая внимания, продаёт трогательно милые букетики фиалок. Это — символ. Францию не покорили. Париж остался Парижем.

Усталость сковала всё тело, не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Сейчас придёт сон, глубокий и успокаивающий. Шамрай припал щекой к своей сыроватой подушке, пропахшей едким запахом гнилой листвы, сладко зевнул и закрыл глаза.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Проснулся он внезапно. Выстрел ударил рядом, послышался звон пружины, которая послала свежий патрон вместо порожней гильзы. Глаза испуганно раскрылись, и сердце, всполошённо забившись, остановилось. Шамрай с трудом, медленно перевёл дух.

Голоса прозвучали где-то совсем близко.

— Лихт! — раздалась команда.

Вдоль леса хлынул яркий, ослепительный свет. Фары двух машин, как мощные прожекторы, вырвали из темноты чуть в стороне от Шамрая группу людей над обрывом противотанкового рва.

Шестеро мужчин и две женщины стояли, крепко прижавшись плечом к плечу. У всех руки за спиной, очевидно, связаны намертво. Синеватый свет, направленный только на них, бил ослепительными лучами в их иссиня-бледные лица, всё остальное поглощала непроглядная темь.

Неизвестно, кто они, эти люди, но сейчас их наверняка расстреляют те, скрывающиеся в темноте ночи. Всё точно продумано. Трудиться не надо: трупы упадут в противотанковый ров. Сверху притрусят свежей землёй — на это потребуется всего несколько минут.

— Ахтунг! — прозвучал высокий, истерический голос. В темноте клацнули затворы автоматов.

Шамрай смотрел только на лица осуждённых. Губы женщины, уже старой, седой, вдруг шевельнулись. Высокая и прямая, она стояла среди людей ниже её ростом и от этого казалась ещё выше.

«Что она хочет сказать?» — подумал Шамрай. Но женщина не вымолвила ни одного слова, она запела. Голос её, хрипловатый, низкий, звучал над лесной опушкой, набирая силу. В абсолютной, мёртвой тишине он звучал смело и угрожающе. Шамрай готов был поклясться, что это было именно так, тогда как на самом деле обессиленная, измученная женщина пела тихо. И сразу, почувствовав в песне свою последнюю поддержку, помощь в эту лихую минуту, её подхватили семь голосов: весь мир должен услышать их последнюю «Марсельезу».

— Штиль, швайген! — раздался всё тот же истеричный пронзительный голос.

Но песня не смолкла. Этим людям нечего было терять, и испугать их было невозможно. Они теснее прижались друг к другу, стали словно один человек с одним сердцем — и этим сердцем была их последняя «Марсельеза». Весёлая, бодрая, горячая, она казалась невероятной в эту страшную минуту, и всё-таки это была она, бессмертная «Марсельеза», боевая песня французской революции.

Осуждённые пели громко, исступлённо. Гимн звучал как вызов врагам, как наказ товарищам отомстить за них, как победа над страданиями, смертью. Они презирали её.

Вдруг послышался приглушённый песней выкрик. Слов разобрать было невозможно, но темнота сразу брызнула огнём, и трассирующие пули пронзили её кроваво-огненными злыми светлячками.

Люди упали не сразу, но «Марсельеза» стихала, и, наконец, только один женский голос повёл песню. Седая высокая женщина рухнула последней. Ноги её подломились в коленях, и она медленно сползла вниз. Песни не стало. Над противотанковым рвом воцарилась тишина. Автомобильные фары светили по-прежнему неумолимо резко. В их свете появился низкорослый горбатый офицер. Правда, горба у него не было, но короткое туловище и короткая шея, отчего голова казалась вросшей в плечи, пронзительный лающий голос и исступлённо злое выражение лица делали его похожим на горбуна. Он подошёл к краю рва, наклонился, разглядывал. Весь хорошо освещённый ослепительным светом фар, офицер вынул пистолет с длинным стволом и выстрелил в яму восемь раз. Потом махнул рукой, и несколько солдат с лопатами спрыгнули в ров. Зашуршала сухая земля, выросла ещё одна братская могила.

Шамрай смотрел, не отрываясь, забыв об опасности, кровь леденела в его жилах. Кто были они, эти люди? Неизвестно. Ясно только одно: они боролись против гитлеровцев. И видно по всему, боролись отважно, раз фашисты предали их смерти.

«Марсельеза» ещё звучала в ушах Шамрая. Хотелось вскочить, броситься на этого мерзкого горбуна-офицера, дотянуться руками до тонкого, птичьего горла. И душить, душить с остервенением, ненавистью… Всё существо Шамрая требовало действия, немедленного, решительного, и только железным усилием воли он мог заставить себя неподвижно лежать на земле.

А потом над его ухом послышалось рычание, глухое, захлёбывающееся от злобы, и сразу острые клыки вонзились в ногу Шамрая. Он вскинул руки и схватился за густую собачью шерсть. Огромная овчарка, умная, отлично обученная, натасканная на человека, крепко прижала его к земле, вцепилась всей пастью в затылок.

Шамрай знал силу немецких овчарок, нечего даже и думать, чтобы разжать эти острые, как клинки, беспощадные зубы.