Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

— На всякий случай, чтоб легче жилось, — сказал, давая их, Эмиль.

Солнце уже всходило. День обещал быть ясным и звонким. Шамрай больше всего любил эти минуты, когда перед тобой лежал непочатый день, словно неведомая, нераскрытая книга, и только от тебя одного зависело, как им распорядиться. Всё будет, всё должно быть хорошо.

Шамрай поднялся, оглядел себя. Ну что ж, вид весьма пристойный. Повязка военнопленного на рукаве. Правда, брюки старшего сына фрау Ранке немного помялись. Ну а пиджак ещё совсем приличный. Воротник гимнастёрки с потемневшими красными петличками. Все на месте. Идти нужно, конечно, осмотрительно, но не прятаться. Ни в коем случае! Если человек прячется, озирается по сторонам, каждому ясно: дело нечисто. А если идёт спокойно, ни на кого не обращая внимания, то и к нему никто не проявляет интереса. Шагает себе и пусть шагает. Значит, так надо.

Правило старое как мир и уже тысячу раз проверенное. Сейчас единственный шанс Романа Шамрая, единственная его надежда и возможность выжить. Он увидел, как возле ноги зашевелилась большая и жирная улитка. Где-то он читал, что будто бы такую едят люди. Вполне возможно. Бросить улитку на сковородку, заскворчит, как добрый кусок свинины.

Вспомнив о еде, Шамрай вынул из кармана бутерброд, съел. Другой оставил на вечер: нечего объедаться. И хватит ему тут, в лесу, любоваться улитками. Самодовольные они и противные. И наверняка никто их не ест. Выдумки всё это…

Несмотря на бодрое, приподнятое настроение, из леса он вышел оглядываясь. Звериная насторожённость, ощущение грозящей опасности уже выработались в нём. Расслабившись, человеку ни в лагере не выжить, ни здесь, в оккупированной Франции.

Шамрай уверенно вышел из леса как человек, ко торый имеет полное право свободно ходить по этой земле. У него нет никаких документов, а кто об этом знает? Десятки тысяч пленных из разных стран блуждают сейчас по дорогам Франции. Чем он хуже других? Может, даже не хуже, а значительно лучше многих, потому что хорошо побрит и вполне прилично одет. Значит, бояться нечего.

Шамрай остановился на шоссе и, утверждая своё право, топнул ногой по асфальту, сбивая пыль с ботинок. Куда же всё-таки идти? Шоссе тянется почти прямо с севера на юг, а Шамраю нужно идти на запад. Он пойдёт на юг и на первом же перекрёстке свернёт вправо. Всё ясно.

Не торопясь, спокойно, как человек хорошо знающий местность, Роман Шамрай зашагал по дороге. За последние дни он здорово отдохнул и подкормился. Сил на эти двести километров у него хватит.

Давно он не дышал таким воздухом, вольным утренним воздухом, прохладным и колючим, как весёлое игристое вино.

Что это там показалось на шоссе? Надо, пока не поздно, спрятаться подобру-поздорову. Лес рядом. Несколько шагов в сторону — и ты в безопасности. Зачем испытывать судьбу?

Нет, не смей, спокойно и смело иди навстречу повозке. Вон она медленно, как большой и грузный навозный жук, тащится вдоль шоссе. Воз и вправду нагружен навозом. Тянет его кляча, худая как Росинант Дон-Кихота. Верно, голодной была эта зима для французской деревни. Мужчина в старых сапогах, тёплых штанах и в грубом, когда-то синем, а теперь грязновато-сером, выгоревшем свитере идёт рядом с возом. Нос большой, с горбинкой. Тёмные, близко посаженные глаза спрятались глубоко-глубоко под невысоким лбом. Навоз вывозить на поле — самое время. Пора. Идёт себе, ни о чём не заботясь. А для Романа Шамрая эта первая встреча с французом решающая. От неё зависит дальнейшее.

Ну что, Шамрай, у тебя свинцом налились ноги? Иди легко, непринуждённо. Неужели с одним дедом не справишься?

Шамрай через силу заставил себя перейти на левую сторону шоссе, с тем чтобы пройти возле самого воза, во избежание ошибки или какого-нибудь недоразумения.

Смотрите, мол, я ничего не боюсь, даже перешёл поближе к возчику. Мне ничего не страшно. Но с каждым шагом, как ни бодрился Шамрай, напряжение нарастало и идти навстречу вознице стоило невероятных усилий.

Когда между ними осталось шагов пять, француз поднял на Шамрая спокойный взгляд, осторожно спрятал улыбку под чёрными, будто казацкими, усами и сказал:

— Бон шанс.

Шамрай приготовился ко всему на свете и всё-таки от неожиданности чуть было не махнул за кювет. Нечеловеческим усилием воли принудил себя сделать следующий шаг, будто пасту из тюбика выдавил улыбку на лице и неразборчиво что-то пробормотал.

Поскрипывая коваными колёсами, проехал воз. Неужели победа?

Что он сказал, этот крестьянин? Бон шанс? Пожелал доброй удачи? Хороший шанс! Неужели догадался и пожелал ему, беглому, счастья. Времени не было на раздумье. Большая чёрная машина, как зверь, вытаращив побелевшие от злобы фары-глаза, мчалась по шоссе. Целая стая солнечных зайчиков летела вслед за нею. Как в прозрачной воде, за чисто промытым ветровым стеклом Роман ясно увидел чёрные гестаповские фуражки. Смерть приближалась к нему со скоростью сотни километров в час. Прочь с шоссе. И немедленно! Вот он рядом, спасительный лес… Нет, спокойно, Роман. Иди медленно, ритмично, усталой походкой человека, которому всё уже примелькалось: и этот лес, и эта туманная утренняя дорога, и мчащаяся навстречу чёрная машина. Всё это ему безразлично, всё ему надоело. И мысли его далеко отсюда… Иди, даже если колени твои не гнутся и каждый твой шаг отдаётся в сердце острой физической болью.

Лица под чёрными фуражками приближались, увеличиваясь, будто смотрел на них Шамрай через большую линзу, стали огромными и вдруг, переломившись, перечёркнутые солнечными лучами, исчезли. Но что это? Ему показалось или действительно взвизгнули на полном ходу тормоза, останавливая машину? Не раздалось ли хриплое, будто простуженный собачий лай, «хальт»? Оглянуться — значит выдать себя. Остановилась машина или нет?

Через силу, с трудом поднимая ноги, ставшие пудовыми, Шамрай сделал шагов двадцать и едва заметно оглянулся, будто посмотрел в сторону леса. На шоссе — никого, пустынно, тихо и по-праздничному солнечно. Где-то далеко, возле леса, на повороте, ослепительно вспыхнуло солнце на полированном крыле машины, и всё исчезло. Будто и не было грозного бронированного «мерседеса».

Шамрай перевёл дыхание. И вдруг увидел и синее, промытое утренним туманом небо, и облачко, одиноко повисшее над нежной сиреневой дымкой утреннего туманца, и нежную, блестящую от росы зелень молодого весеннего леса. Остерегаться нужно лишь комендатуры. Всем остальным, даже проезжим гестаповцам, по всей видимости, до Шамрая нет дела. Ну и отлично. Где же этот правый поворот?

До перекрёстка он прошёл, наверно, километра три. Встретилось ещё два крестьянских воза, промчалось мимо несколько машин. Неуверенность понемногу исчезала, уступая место обычному, давно выработанному насторожённому вниманию.

Шамрай шёл по шоссе, а вокруг сиял нежный и молодой апрельский день. В такие дни на Украине уже зацветают подснежники, фиалки и ласково синеет бархатистая сон-трава, бледно-фиолетовые анемоны. И здесь расцвели вдоль шоссе ярко-оранжевые одуванчики, знакомые ещё с раннего детства. Сорви цветок, и из стебелька вытечет капля густого, как полынь, горького молока.

Шамрай так и сделал. Сорвал одуванчик, сунул его за ухо. И сразу, как холодной волной больно обдало его душу воспоминание: алая роза с эшафота Альбера, его скорбное юное лицо. Такая смерть, конечно, великое горе, но и честь. Нужно было порядком насолить немцам, чтобы её заслужить. Мари, его невеста, может гордиться своим женихом… Ну, а тобой, Роман? Будет ли кто-нибудь гордиться тобой?

Праздничная и нарядная, как хорошенькая девушка в белой кофточке с малиновым фартуком, появилась за поворотом заправочная станция. Роман сверился с картой: всё правильно. Сейчас он свернёт направо. Вблизи станция выглядела сиротливой и заброшенной, даже смотреть больно: ярко-красные колонки заперты. Видно, нет бензина. Стеклянные широкие двери и просторная витрина, где были аккуратно сложены пустые банки из-под масла, походили на аквариум. За стеклом медленно двигался, что-то делая, бородатый дед, напомнивший Шамраю Николая-угодника со старой маминой иконы. Увидев путника, помахал ему костлявой рукой, но дверь не открыл и ничего не спросил. Что означал этот жест, привет или желание, чтобы Роман поскорее проходил, он так и не понял.

Около самого перекрёстка у всех на виду Шамрай остановился. На белой стреле, прибитой к столбу, было написано: «Paris — 32». До Парижа всего тридцать два километра! К вечеру можно было бы добраться до города, но Роман туда не пойдёт, он помнит слова Гали.

Шамрай решительно повернул вправо от указателя. Солнце уже по-весеннему припекало. Теперь машины шли чаще. Никто по-прежнему не обращал внимания на одиноко шагавшего военнопленного. Мало ли их здесь ходит. Так он шагал и шагал, может, с час. Большая жёлтая ракушка — марка фирмы «Шелл» (её название по-английски и означает «ракушка») появилась на огромном щите, установленном вдоль шоссе. Снова бензозаправочная колонка и снова пустая, даже «Николая-угодника» не было видно. На столбе белая стрела и надпись: «Paris — 29».