Избранные произведения в 2-х томах. Том 2 - Вадим Собко

Шамрай знал силу немецких овчарок, нечего даже и думать, чтобы разжать эти острые, как клинки, беспощадные зубы.

— Рекс! — крикнул, подбегая, офицер.

Собака только зарычала в ответ, не разжимая пасти.

Через мгновение Шамрай уже стоял перед гестаповским офицером.

— Интересно, — проговорил немец. — Оказывается, этот лес вовсе не такой безлюдный, каким представляется на первый взгляд. Рекс, ищи! Кто там есть ещё? — Этот вопрос уже относился к Шамраю.

— Больше никого. Я один.

— Сейчас проверим. Спустить собак! Кто ты такой?

— Военнопленный.

— Документы?

— Нет документов.

— Так… Взять его, поехали, — скомандовал эсэсовец солдатам…

Весь наступивший день Романа Шамрая пытали в подвале небольшого домика гестапо. Название этого тихого французского городка, куда они приехали на рассвете, он не знал и не очень-то этим интересовался. Разве не всё равно, в застенках какого гестапо ты помрёшь, парижского или провинциального. Боль везде остаётся болью.

В провинциальном гестапо тоже нашлись свои искусные мастера заплечных дел. Они тщательно изучили человеческий организм, работали с глубоким научным знанием дела. Всё рассчитано на то, чтобы жертва чувствовала мучительную боль как можно дольше, не теряя сознания.

Пытки здесь превратились в своеобразное искусство.

Шамрай испытал это полной мерой. От боли темнело в глазах и беспамятство казалось желанной мечтой, избавлением от страданий, но палач останавливался именно в тот момент, когда мог наступить обморок.

— Откуда ты убежал? — спрашивал офицер.

— Из Бельгии.

— Куда шёл?

— Не знаю.

— К кому?

— Не знаю.

Шамрай говорил чистую правду. Он просто не сумел да и не успел придумать какую-нибудь более или менее правдоподобную небылицу. О шахте «Моргейштерй» и о памятник? Ленину он принудил себя забыть навсегда. Даже смерть не вырвала бы из его уст это воспоминание. Но о Ленине не спрашивали: никому и в голову не приходила мысль, что этот прилично одетый русский мог убежать из Германии. Эсэсовцев интересовала Франция.

— Ты был в Париже?

— Был.

— Кого там знаешь?

— Никого.

— Попробуй вспомнить.

— Мне некого вспоминать. Я всего-навсего прошёл через Париж.

Счастливый и тихий апрельский день промелькнул перед глазами Шамрая. Как давно это было. Где-то совсем в другом мире, в иной жизни…

— И тебя никто не задерживал?

— Никто.

— Фриц, поработай-ка ещё немного.

И снова боль, нестерпимая, жестокая… На этот раз беспамятство пришло: Фриц упустил момент — перестарался. Шамрай, очнувшись, увидел палача, который вынимал из его руки похожую на осиное жало иглу маленького шприца. Да, в застенках гестапо всё делалось по-научному: эсэсовцы точно знали, как мгновенно вывести допрашиваемого из обморока или шокового состояния.

— Опомнился, падло! — сказал Фриц, вкусно позёвывая, широко, как гиппопотам в зоопарке, раскрывая большой, полный крепких зубов рот и стирая платком с круглого курносого лица, покрытого густыми веснушками, следы пота и крови. Не лёгкая эта работа быть гестаповским палачом.

— Подожди! — Эсэсовец махнул рукой и строго спросил Шамрая: — Может быть, ты всё-таки вспомнил?

— Нет, — твёрдо ответил лейтенант.

— Ночью мы тебя расстреляем.

— Знаю.

— К кому ты шёл?

— В маки.

— Где это?

— На юго-западе от Парижа.

Где находились маки, горбун отлично знал. Целый район, даже не лесной, а обыкновенный равнинный с полным правом мог называться «Маки». Но не мог же этот костлявый русский идти туда наобум. Должна же быть у него какая-нибудь связующая ниточка! И до неё нужно добраться.

— Фриц, за дело!

В такие моменты смерть уже кажется другом, а не врагом, и приход её не пугает, а радует. Куда же она запропастилась? Почему забыла о нём, Шамрае?

И снова, снова, снова… в двадцатый раз:

— К кому ты шёл?

— Не знаю.

— Куда?

— Не знаю.

«Или этот человек невероятной силы, закалённый большевистский фанатик, или он в самом деле ничего не знает, — думал офицер, всматриваясь в искажённое пыткой лицо Шамрая. — Может, всё, что он сказал, правда? Просто удалось бежать, и пошёл, куда глаза глядят, лишь бы вела дорога. Тогда почему он оказался на месте расстрела? Случайность? Может быть, и случайность. Хотя всё же это очень странно. Не вернее ли всё-таки первое предположение?»

— Фриц, а ну ещё…

Неизвестно, сколько может выстрадать человеческое тело.

Мысли медленно, как сонные рыбы в аквариуме, проплывали в те редкие минуты, когда Фриц отдыхал. Из гестапо ты, Роман, живым уже не выйдешь, это ясно. Смерть тебя больше не пугает, ты зовёшь её… Так ускорь её приход.

— Сталинград! — неожиданно громко сказал лейтенант.

— Что? — подскочил к нему горбун.

— Сталинград! Был Сталинград. Понимаешь ли ты это, собака? Я не выйду живым из гестапо, но и тебя повесят! Недолго тебе осталось поганить землю.

— Кто?

— Наши. Сталин.

— Фри-и-и-иц! — тонко, как ужаленный, завопил офицер.

Неужели это ещё не смерть? Нет. Снова нестерпимая, лютая боль тугими беспощадными иглами пронзает всё тело и, наконец, как избавление, как спасение, тёмная пропасть беспамятства…

— Укол, — приказал гестаповец, дыша как запалённая лошадь.

— Это будет третий. Он умрёт, — предупредил Фриц»

— Тогда не надо… — согласился офицер. — Утром его расстреляем. Он всё равно не заговорит. Брось его пока в камеру.

— Там же…

Было неясно, о каком секрете он не отважился напомнить своему офицеру.

— Да, правильно, туда нельзя, — согласился с ним горбун. — Давай его в подвал флигеля.

В подвале ненадёжная решётка.

— Надень наручники. В наручниках он не убежит.

— Да, в них не побегаешь, — Фриц усмехнулся.

Так очутился Шамрай в тесном, похожем на каменную коробку подвале. Когда он очнулся, в зарешечённое окошко под невысоким потолком косо светило солнце. Значит, уже вечер. От слежавшейся соломы на каменном полу несло гнилью. Роман попробовал пошевелиться. Истерзанное болью тело, как чужое, не подчинялось. Эти мучения он долго не забудет. Долго? До завтрашнего утра.

Хотел вытереть ладонью со лба холодный пот, шевельнул рукой — звякнула цепочка кандалов. Крепкие стальные браслеты хищно впились в запястья. Наверное, нет на свете более отвратительной и противоестественной вещи, нежели наручники. Они символ неволи, насилия и мучений. Да, это правда, но символом отчаяния, безнадёжности они не были никогда… От уколов Фрица ныла рука, разламывалась голова, но мысль оставалась ясной, острой, целеустремлённой.

Шамрай попробовал подняться. Пошатнулся, упёрся обеими руками в скользкую замшелую стену и встал. Ноги подгибались, и минуту пришлось подождать, пока не прошли судороги в икрах. Осторожно ступая по гнилой соломе, как по болотной топи, которая каждый миг могла провалиться и поглотить его, подошёл к окну. Оно выше глаз, заглянуть в него невозможно. Поднял вверх связанные руки, взялся за решётку. Что это? Или он сам пошатнулся от слабости, или поддались её стальные плетения.

Нет, скорей всего, оскользнулась под ногами сопревшая солома.

Шамрай опустился на пол, вытянув ноги, он долго смотрел, как на противоположной стене, темнея, меркнет последний солнечный луч. Глаза застлала тёмная пелена.

Когда сознание вернулось к Шамраю, над всем миром стояла глубокая ночь. За стеной взвыл мотор мотоцикла, послышалась немецкая речь. Шамрай узнал визгливый голос горбатого офицера. Он не спал уже вторую ночь. Откуда у этого горбуна столько сил? Не иначе как от ненависти ко всему живому. И от страха перед неминуемой расплатой: после Сталинграда они об этом все думают.

Мотоцикл, стреляя, как пулемёт, вылетел со двора. Кого ещё повстречает смерть этой ночью?

Послышался сонный недовольный голос Фрица. Он что-то приказывал постовому. Потом грохнули, закрываясь, засовы дверей.

Тишина, как тёплое одеяло, опустилась над тюрьмой гестапо.

Шамрай принудил себя считать до ста. Двести, триста… Искушение проверить решётку становилось всё сильнее и сильнее. Куда ты можешь убежать с этими чёртовыми стальными браслетами на руках? Смешно, просто смешно. Всё равно поймают, даже если и удастся… Ага, всё-таки надеешься, всё-таки думаешь, тебе мало пыток, от которых разрывается сердца и смерть становится желанной, избавлением от них. Да, это так. И всё-таки… Попробуй, тебе нечего терять. Ты не имеешь права не испытать своего последнего шанса, если он есть. Бон шанс!

Шамрай пошевелил кистями рук. Запястья сковали страшные путы. Они сделаны из крупповской, особо крепкой стали.

Шамрай, опираясь о стену, поднялся. Из окна веяло ночной прохладой. В это время на Украине начинают петь первые петухи, подсказывая время. А здесь, интересно, поют петухи? Или, может, их давным-давно съели немцы? Нет, ещё жива Франция. И поют петухи. Вот где-то очень далеко послышался одинокий, хрипловатый спросонья голос. Вот ему ответил другой, третий. Приглушённо, робко, а всё-таки поют…