Пещера и тени - Ник Хоакин

— Мы должны уверовать, что прутья и камни суть бог?

— Если вы должны верить, то вы обманываете сами себя. В вас воспитали условный рефлекс, который говорит вам, что прутья и камни не одушевлены. Но наши языческие предки стихийно, инстинктивно верили, что в природе нет ничего неодушевленного. Земля и воздух, вода и огонь, прутья и камни, растения и животные — у всех у них, как и у самого человека, есть свой дух, божество или богиня, — то, что наши пращуры называли анито. И вот это уважение, почтение к анито, обитающим везде и во всем, не позволяло нашим предкам вырубать леса, истощать почву, загрязнять воздух и воду. Прежде чем срубить дерево, сжечь траву, убить оленя или загарпунить рыбу, они испрашивали разрешения у божеств природы. Я не могу без улыбки слышать, как то, что раньше высмеивали, называя предрассудками, теперь превозносят как экологию.

— Даже если допустить, что все это справедливо, — сказал Джек, — я все-таки не вижу, почему надо опять превращаться в язычников, чтобы выжить. Можно не губить дерево и не веря, что в нем есть анито, который погубит меня.

— А мы верим в то, что нас погубит собственная непочтительность. Мы стремимся возродить филиппинское язычество как раз потому, что непочтительное отношение к природе буквально на глазах делает нашу страну непригодной для жизни. В горах сводят леса, земля истощается, реки и моря издают зловоние, даже сам воздух отравлен. То, что у отдельных лиц, как, например, у вас, мистер Энсон, есть совесть, нас не спасет. Нужно, чтобы старые языческие понятия снова стали достоянием общины, а для этого мы должны вернуться к культу анито. Поэтому я, как бы бросая вызов, начинаю именно с прутьев и камней, ибо язычников издавна высмеивают за почитание камней и прутьев иссохших. Мне надо показать людям магию прутьев и камней, потому что они любят чудеса. Я благословляю прутья иссохшие и камни, которые они приносят, а потом ставят или кладут в воду. Они пьют эту воду, умываются ею или готовят на ней еду — и многим это дает исцеление. Я говорю им: «Не я исцелила вас, но анито прута, анито камня, анито воды». Тогда они начинают относиться к прутьям, камням и воде с религиозным благоговением. После этого я перехожу дальше, рассказываю о других силах природы и прошу людей приносить сюда мясо и зерно, огонь и цветы, землю и минералы, чтобы они сами убедились, какие силы заключены во всем. Постепенно их высокомерие по отношению к природе сменяется трепетом перед нею. Вам бы следовало посмотреть на них во время поклонения, мистер Энсон.

— А те, что приходят сюда, они все язычники или еще только хотят стать таковыми?

— О нет. Они просто идут за исцелением, за чудесами. Но я не придаю этому значения. Так или иначе, я возрождаю почитание анито, что, в сущности, не так уж и трудно, поскольку старая религия все еще жива в людях, как бы глубоко ее ни прятали. Стоит мне немного встряхнуть их души, и она снова поднимается на поверхность. Но может быть, вы правы, все они, сами того не ведая, уже язычники или стали язычниками. Старая религия возвращается, мистер Энсон, чтобы покончить со всем, что принесли нам последние четыреста лет нашей истории.

— Вы найдете множество сторонников возвращения старой религии среди интеллектуалов.

— Э, нет, их религия — национализм. Как у сенатора Алекса Мансано. Он осудил церковь, но он не язычник. Он — постхристианин.

— Но ведь он поддерживает ваше движение?

— Наверняка вы слышали, что он мой тайный покровитель из влиятельных кругов. Но слух этот ошибочен, мистер Энсон. У меня в высших кругах не один тайный покровитель, их сотни — члены правительства, бизнесмены, светские люди, даже церковники. Они говорят, что пока не могут выступить открыто, но в душе они язычники. Если бы я захотела совершить религиозный путч, у меня бы уже было готовое подполье, пятая колонна, партизанские отряды и военные склады. Но к чему путч? Страна и так быстро избавляется от христианства. Знахари лечат теперь не только в баррио — они принимают своих пациентов в роскошных отелях.

Джек смотрел на нее с невольным восхищением.

— А вы родились христианкой или язычницей?

— Я рождена языческой принцессой, мистер Энсон, но в двенадцать лет была крещена по католическому обряду и воспитывалась в католической вере. Но вы ведь хотели спросить другое, вас интересует, какое право я имею столь категорично высказываться по этим вопросам. А ответ прост. Моим голосом вещает богиня, воплотившаяся во мне, и люди слышат ее, не меня. А когда жрица, в которую вошла богиня, умирает, она сама становится богиней или каким-то одним из аспектов ее сущности, подобно той женщине, которую они зовут Эрмана, или Нените Куген. О, я думала, что девушка еще не готова для алтаря, но богиня знала лучше и взяла ее к себе. Теперь я говорю своим девушкам, что в одной из них, и очень скоро, непременно возродится Ненита Куген. Собственно, может, она уже и возродилась. Алекс Мансано сказал мне — вы видели ее дважды?

— Не могу быть уверен, пока не увижу в третий раз — если только он будет.

— Его не будет, мистер Энсон. Послание вы уже получили.

— Значит, я не сумел его понять.

— Вы были призваны помочь в великом свершении. Такова, мистер Энсон, его первая часть. А вот вторая: если не можете помочь — не мешайте.

Услышав, как отворилась дверь, она обернулась. В дверях стоял молодой человек, одетый, как и стражи в храме, в набедренную повязку и головной платок. Джеку сразу показалось, что этого человека он уже где-то видел.

— Пора, — сказал молодой человек.

Гиноонг Ина поднялась со скамьи.

— Мистер Энсон, это Исагани Сеговия, возможно, вы захотите поговорить с ним. Он был помощником того самого священника, который не позволял нам собираться в пещере. А теперь Исагани пришел к нам. Гани, зови девушек.

Молодой человек распахнул дверь и отступил в сторону. В проходе появились «великие девы». Торопливо сбежав по ступенькам на лужайку, они выстроились там попарно. Их было двенадцать, все — с золотисто-коричневой кожей. Хотя девушки порхали легко и стремительно, лица у них оставались суровыми. Они были в таких же пурпурных саронгах, как и Гиноонг Ина, но в белых блузках, на груди — ожерелья из бисера и ракушек, а на голове у каждой — венок из цветов сампагиты, похожий на круглую шапочку. Опустив глаза, они стояли лицом к крыльцу, освещенные сбоку закатным солнцем, и на траву падали их длинные тени.

Жрица, став рядом с Джеком на крыльце, обозревала своих «весталок». Лучи уходящего солнца тоже, казалось, ощупывали каждую пурпурную ниточку саронгов, каждый виток ожерелий из цветного бисера и перламутровых раковин, каждый лепесток сампагиты, сверкающий, как бриллиант, в темных волосах, каждый пульсирующий отблеск золотистой плоти.

— Их подбирали по цвету кожи? — спросил Джек.

— И по типично малайским чертам. Если кожа слишком светлая, то они должны загореть на солнце. Для Нениты Куген это было как нож в сердце — она никак не могла добиться глубокого загара.

— А разве загар — это не фальшивая маска?

— Маска? У филиппинки? — Она сделала шаг, собираясь уйти, но задержалась и уронила на прощание: — Приходите в храм на церемонию, мистер Энсон. Исагани проводит вас.

Как только она сошла с крыльца, стоявшие парами девушки повернулись кругом и направились через лужайку у задней двери храма. Между двумя последними шествовала Гиноонг Ина, возвышаясь над ними в своей фиолетовой блузе.

Когда процессия подошла к храму, дверь распахнулась им навстречу, словно ревущая пасть чудовища.

Небрежно развалившись на верхней ступеньке, молодой человек, чье имя было Исагани Сеговия, подтянул набедренную повязку и задумался: так ли уж мало известно Джеку Энсону, как он хочет показать? Молодой человек уже знал, что потайной ход обнаружен. Почему же Энсон ни словом не обмолвился об этом в разговоре с Ина? (Сеговия, конечно, подслушивал у дверей.) Интерес гостя к бедному Грегги Вираю вполне мог означать, что он идет по горячему следу.

Исагани Сеговии было за двадцать, и ему надлежало выглядеть повнушительнее; но в его смуглой красоте и чувственной внешности (в ту минуту почти обнаженное тело, не считая небрежно надетой набедренной повязки) сквозило что-то лживое и отталкивающее. Он воспитывался в семинарии, а выглядел так, словно возмужал в Содоме. У него был бегающий, пронырливый взгляд воришки, высматривающего, где бы обчистить карман или срезать часы с запястья.

— Мы вместе учились в семинарии, — начал он. — Отец Грегги и я. Он-то по призванию, а я попал туда только после средней школы и двух курсов колледжа, потому что предложили учиться бесплатно. Потом я семинарию бросил.