Падди Кларк в школе и дома - Родди Дойл

Потом прокрался обратно, перешагивая скрипучие половицы, скользнул к двери. Блеск! Гроб гробом. И внезапно бросился к сундуку, потому что жутко перепугался.

— Синдбад, а Синдбад?

Я опустил язычок, чтобы освободить пряжку, но язычок отскочил и порезал мне руку.

— Фрэнсис.

Другую застёжку заело. Я приподнял крышку сундука, но через получившуюся щёлочку ничего не смог разглядеть. Просунул туда два пальца, до Синдбада не дотянулся. Поскрёб только обивку. Расширил щель пальцами, чтобы Синдбаду хватало воздуха, и тут кто-то цапнул меня за палец зубами. Показалось?

Послышался тоненький вопль. Сам я и вопил, как оказалось.

Дверь я закрыл за собой, чтобы никто оттуда не выскочил. Всю дорогу цеплялся за перила. В прихожей было темно. Папаня сидел в гостиной, не включив телевизор.

Я всё ему выложил.

Он просто вскочил, не сказав ни словечка. Естественно, я смолчал, что сам же и запер, только промямлил, что не могу отпереть. Папаня вбежал в прихожую, дождался меня.

— Давай показывай, — быстро произнёс он, и побежал за мной по лестнице. Мог бы обогнать, но не стал. С Синдбадом всё обойдется.

— Как ты там, Фрэнсис?

— Он, кажется, уснул, — прошептал я.

Папаня нажал, и замок с громким щелчком открылся. Подняли крышку. Синдбад лежал там обомлевший, с широко распахнутыми глазами. Полежал, перевернулся на живот, оттолкнулся руками, встал, вышагнул из сундука. И замер безмолвно, не глядя ни на нас, ни на что другое.

Папаня всегда похвалялся тем, что может сидеть перед телевизором и не обращать внимания на то, что происходит на экране. Смотрел он только новости, и ничего, кроме. Читал газету либо книгу, дремал. Сигарета сгорала почти до пальцев папани, но непременно он просыпался в самый последний момент. У папани было личное кресло: вернётся он с работы, и мы соскакивали с его места, как с теста. Я, Синдбад и маманя с сестрёнками на коленях свободно помещались в папанином кресле. Однажды шёл сильный ливень, и мы сто лет слушали его шум, сидя в креслах. В комнате сгущались сумерки. От мамани вкусно пахло обедом и мылом.

Если назвать Синдбада Синдбадом, он теперь не откликается. Мы с Кевином надавали ему дохлой ноги и справа, и слева за то, что не слушается. Научился плакать беззвучно. Чтобы понять, плачет он или не плачет, надо внимательно посмотреть ему в лицо.

— Синдбад.

Он прикрыл глаза.

— Синдбад!

Хватит называть его Синдбадом. Не похож уже на Синдбада-Морехода, щёки сплюснулись. Я был пока крупнее брата, но не так заметно. В драке я клал его на лопатки с лёгкостью, но то, каким он рос, меня пугало. Позволял себя вздуть и преспокойно уходил.

И ночник ему не нужен. Маманя зажжёт его, прежде чем выключить верхний свет, а он ночью вскочит и погасит. Ночник купили специально для Синдбада, он сам выбирал. Белый кролик, с розовой лампочкой внутри. В комнате стояла кромешная тьма. Неплохо бы включить ночник, но он ведь принадлежал Синдбаду, нельзя взять и включить. Мне ни к чему был этот ночник, я всегда твердил, что он дурацкий, что не спится при свете. И вот уже неделю маманя включала ночник, а Синдбад выключал. Раз! — и выключал, а я маялся в тёмной ловушке.

Папаня тащил за руку Синдбада, грозно нависая над ним. Однако не бил пока. Синдбад поник головой. Он не толкался, не рвался, не пытался освободиться.

— Господи Иисусе, — повторял папаня.

Синдбад напихал сахару в цистерну с бензином мистера Хенли.

— Зачем ты это сделал? Почему ты всё это творишь?

Синдбад ответил чётко и ясно:

— Меня искушает сатана.

Пальцы папани разжались. Он нежно взял Синдбада за щёки.

— Хватит реветь. Перестань. Слезами горю не поможешь.

Я запел:

— Наша радость, наше счастье,

Краше всех в родном Белфасте…

Папаня подхватил, взял Синдбада на руки и покружил его. Потом пришла моя очередь.

Впервые услышав этот звук, я безошибочно узнал его, но умом не понял, что это и почему. Родители были на кухне. Я один играл в прихожей: лёжа на животе, пускал игрушечный «Роллс-ройс» по гладильной доске. Там отбился кусок, и с каждым проездом «Роллс-ройса» отваливалось всё больше краски. Зато стук был здоровский. Мама с папой переговаривались.

И тут я услышал звук удара. Разговор прервался. Я схватил с доски Роллс-ройс. Со свистом распахнулась кухонная дверь. Это вышла маманя. Быстро побежала наверх, я даже пропустить её не успел, — чем выше, тем быстрее.

Только сейчас я понял, что узнал звук пощёчины. Дверь в спальню закрылась.

Папаня остался на кухне один. Он не выходил. Дейрдре проснулась и ревела в колыбельке. Открылась и закрылась задняя дверь, и я расслышал папанины шаги на дворе. Он бродил туда-сюда по тропинке; его было видно через волнистое стекло парадной двери. Его очертания радужно переливались и гасли, когда он приближался к калитке. Куда он пойдёт? Я не двигался с места. Маманя должна, должна была спуститься. Дейрдре заливалась.

Ударил, ударил. Прямо по лицу; шлёп. Попытался представить себе: бессмысленное что-то. Но слышал же пощёчину! Маманя выскочила из кухни и сразу пошла в спальню.

Прямо по лицу.

Я смотрел. Слушал. Стоял. Караулил её.

Ничего не случилось.

Я не понимал, что делать. Если бы я там оказался, он бы никогда… Вот и всё тут. Я перестал спать. Прислушивался. Когда заклонило в сон, побежал в ванную и окати пижаму холодной водой. Всегда быть начеку. Это значит — чтобы было неудобно и холодно, а то угреешься и захрапишь. Дверь приоткрывал. Прислушивался. Ничего не слышал. Домашку делал по сто лет, чтоб не ложиться подольше. Переписывал страницами учебник английского языка и врал, что это задано. Заучивал правописание слов, которых в программе и не было, просил маманю проверить.

— С-у-б-м-а-р-и-н-а.

— Хороший мальчик. Субстанция?

— С-у-б-с-т-а-н-ц-и-я.

— Хороший мальчик. Чудно, чудно. А как остальное?

— Я сделал.

— Что сделал-то? Покажи.

— Прописи.

Она сравнила страницы книги — две страницы без единой картинки, — и страницы моей писанины.

— И для чего вы этим занимаетесь?

— Для красивого почерка.

— Превосходно.

Я писал и писал за кухонным столом, потом шёл за ней в гостиную. Когда маманя укладывала девчонок, он сидел со мной в комнате, значит, ничего не случалось. Мне нравилось переписывать учебник, я этим просто наслаждался.

Он улыбался мне.

Я любил его. Ведь он же мой папаня. Смысла не было. Ведь она же моя маманя.

Я стоял на кузне один как перст. Наверху кричали. Стучу по столу — совсем не громко. Ещё постучал. Звук что надо. Хотя какой-то глуховатый, пустой. Может быть, снаружи по-другому слышно. Из прихожей. Интересно, он, когда разойдётся, стучит по столу? Очень возможно. Я снова постучал. Меня словно бес искушал, мысли разбрелись. Я застучал ребром ладони. Маманя бы выбежала с кухни, поднялась бы прямо в спальню. Промолчала бы. Не глядела бы на меня. Уж не от того, что он по столу стукнул. Я снова постучал. Старался разойтись и тоже, как он… Ведь он так оттого, что не сдержался! Наверное, поэтому она бежала мимо меня наверх. Пряталась. Наверное.

Я не знал.

Я вернулся в гостиную, где он поджидал меня. Хотел поверить, как я заучил правописание слов. Ну, пусть проверит. Не знаю зачем, я нарочно переврал одно слово. Взял и переврал, пропустил «р» в слове «субмарина».

Итак, я прислушивался, приглядывался и делал домашку.

Прихожу домой в пятницу вечером:

— А меня посадили за парту отличников.

И это была правда. Ни единой ошибки за целую неделю, все примеры решены верно. Таблица умножения на 12 — уложился в тридцать секунд. Почерк:

— Значительные улучшения, значительные.

Собрав учебники и тетради, я неторопливо прошёл за переднюю парту, где сидели отличники. Хенно пожал мне руку.

— Посмотрим, сколько вы просидите на сем высоком месте, — пошутил он, но прибавил, — Вы молодец, мистер Кларк.

Соседом моим оказался Дэвид Герахти.

— Наше вам с кисточкой.

— Я лучший ученик, я за партой отличников сижу, — возвестил я папане.

— Правда? — изумился он, — Нехило.

И пожал мне руку.

— Давай пять. А ну скажи по буквам «Субмарина»?

— С-у-б-м-а-р-и-н-а.

— Крутота.

Дождя не было, а трава сырая. Дни короткие, не успевает высохнуть. Уроки кончились; скоро вечер. Выкопали новую канаву — широченную и глубокую. Дно зыбкое, сырое, грязь раскисла и подплывала.

— Зыбучие пески.

— Сам ты зыбучий.

— Почему это я зыбучий?

— Зенки разуй, тут одна грязь, — буркнул Эйдан из канавы, — Пески!

Лайам с Эйданом иной раз прогуливали школу. Их папаня разрешал посидеть дома — только, мол, ведите себя прилично. Ну, заметили: белые шесты торчат из травы. Сообразили, что это вехи, пошли поглядеть, что они там обвеховали, и Эйдан грохнулся в канаву, а выбраться не смог. Зацепиться было не за что.