Туман - Мигель де Унамуно

– Послушайте, дон Мигель, не ошибаетесь ли вы? Быть может, происходит совершенно противоположное тому, что вы думаете и говорите?

– Что – противоположное? – спросил я с тревогой, видя, что он обретает самостоятельность.

– А может быть, мой дорогой дон Мигель, вовсе не я, а вы – вымышленный персонаж, которого нет в действительности, этот ни живой, ни мертвый… Может быть, вы всего лишь предлог для того, чтобы моя история стала известна миру…

– Этого только не хватало! – запротестовал я не слишком уверенно.

– Не горячитесь так, сеньор Унамуно, – заметил он. – Будьте спокойнее. Вы ведь выразили сомнение в моем существовании…

– Сомнение? – перебил я его. – Да я совершенно уверен, что ты но существуешь вне моего румана.

– Тогда не обижайтесь, если я, в свою очередь, усомнюсь в вашем существовании, а не в своем. Давайте рассудим, разве не вы повторяли много раз, что Дон Кихот и Санчо гораздо реальнее Сервантеса?

– Не отрицаю, но это было сказано в ином смысле…

– Не будем спорить о смысле, поговорим о другом. Когда спящий человек лежит без движения в постели и видит сон, что реальнее: он как грезящее сознание или его сон?

– А если он видит во сне свое существование, самого себя?

– В таком случае я вас спрашиваю, дон Мигель, как существует человек: как спящий, который грезит, или как нечто, увиденное им самим во сне? Заметьте, кстати, что, затеяв со мной спор, вы признаете тем самым мое независимое существование.

– Ну нет уж! – ответил я с горячностью. – Мне просто необходимо спорить, без споров и противоречий я жить не могу. И когда мне не с кем поспорить, я придумываю себе оппонента. Мои монологи – всегда диалоги.

– И, наверное, диалоги, написанные вами, – это монологи?

– Может быть. Но я говорю и повторяю, ты не существуешь вне меня.

– А я все же хочу убедить вас, что это вы не существуете вне моего сознания и сознания других ваших персонажей, которых, по вашему мнению, вы выдумали. Не. сомневаюсь, со мной согласятся и дон Авито Карраскаль и великий дон Фульхенсио.

– Не упоминай этого…

– Хорошо, не буду, и вы тоже не оскорбляйте его. Скажите лучше, что вы думаете о моем самоубийстве?

– Повторяю, что ты не существуешь вне моего puмала и потому не должен, да и не можешь делать ничего, кроме того, что я пожелаю, а я как раз не желаю, чтобы ты кончал с собой. Значит, нечего и говорить о самоубийстве. Я все сказал!

– Желаю, не желаю – это так по-испански, дон Мигель, и так невежливо. Кроме того, даже если принять вашу странную теорию, будто я на самом деле не существую, а вы существуете, будто я всего лишь выдуманный персонаж, плод романической, или руманической, вашей фантазии, даже в этом случае я не обязан подчиняться вашему желанию, вашему капризу. Ведь так называемые вымышленные существа тоже имеют свою внутреннюю логику.

– Да, да, слыхали и мы эти песенки.

– Романист, драматург не могут поступать абсолютно произвольно с вымышленными героями; по законам искусства, вымышленный персонаж не может поступить так, как не ожидает ни один читатель…

– От романического персонажа. Возможно.

– Стало быть?

– Но персонаж руманический…

– Оставим эти шутки, они меня оскорбляют, задевают за живое. По моей воле, как я считаю, или по вашей, как считаете вы, но я все-таки наделен своим характером, образом жизни, внутренней логикой, и эта логика требует, чтобы я покончил с собой.

– Это ты так считаешь, но ты ошибаешься!

– Почему ошибаюсь? В чем ошибаюсь? Покажите, в чем моя ошибка. Поскольку самая трудная наука – это самопознание, я, весьма возможно, ошибаюсь, и вовсе не самоубийство – самое логическое завершение моих несчастий, но докажите это. Конечно, дон Мигель, познать самого себя трудно, но не менее трудно, мне кажется, познать…

– Что именно? – спросил я.

Он посмотрел на меня с загадочной и лукавой усмешкой и медленно произнес:

– Трудно познать самого себя, но еще труднее романисту или драматургу познать героев, которых он выдумывает или считает, будто выдумывает.

Выходки Аугусто внушали мне тревогу, и я начал терять терпение.

– Я стою на своем, – добавил он, – пусть вы дали мне бытие, вымышленное бытие, все равно вы не можете просто так, по своему желанию и произволу, как вы говорите, помешать моему самоубийству.

– Довольно! Хватит! – ударил я кулаком по столику. – Замолчи! Я не желаю больше выслушивать такие дерзости! Да еще от моего собственного создания! Раз уж ты меня взбесил и, кроме того, я не знаю, что с тобой делать, я решаю так: ты не покончишь самоубийством, но я убью тебя. Ты умрешь, и очень скоро! Очень скоро!

– Как? – вздрогнул Аугусто. – Вы позволите мне умереть, заставите меня умереть, вы убьете меня?

– Да, я сделаю так, что ты умрешь!

– Ни за что! Никогда! Никогда! – крикнул он.

– Ах, так! – сказал я, глядя на него с жалостью и гневом. – Ты готов был убить себя сам, но не хочешь, чтобы я тебя убил? Ты хотел лишить себя жизни, но сопротивляешься моему желанию отнять ее у тебя?

– Но это не одно и то же.

– Согласен, я слышал несколько аналогичных историй. Например, о человеке, который вышел ночью из дому с револьвером, чтобы покончить с собой. На него напали воры, он защищался, убил одного, остальные бежали, и, когда он увидел, что купил себе жизнь ценой жизни другого, у него пропала охота стреляться.

– Это понятно, – заметил Аугусто, – ему надо было кого-нибудь лишить жизни, убить человека. И когда он убил другого, зачем было убивать себя? Большинство самоубийц – это неудавшиеся убийцы; они убивают себя из-за того, что им недостает мужества убить других…

– Ага! Мне понятна твоя мысль, Аугусто! Ты хочешь сказать, что, если б у тебя хватило мужества убить Эухению, или Маурисио, или их обоих, ты не думал бы о самоубийстве?

– Да нет, вовсе не их!

– Кого же тогда?

– Вас! – И он посмотрел мне в глаза.

– Как? – воскликнул я, вскочив на ноги. – Значит, в твоем воображении родилась мысль убить меня, меня самого?

– Сядьте и успокойтесь. Неужели вы думаете, друг мой дон Мигель, что это будет первый случай, когда вымышленный персонаж, как вы меня называете, убьет того, кто вообразил, будто дал ему вымышленное бытие?

– Это уж слишком! – повторял я, бегая по кабинету. – Это переходит всякие границы! Это бывает только…

– Только в руманах, – закончил он ехидно.

– Довольно! Хватит! Хватит! Нет сил больше терпеть! Ты приехал посоветоваться со мной, а начинаешь оспаривать мое собственное существование, потом – мое право делать с тобой все, что мне придет в голову, да, именно так, поступать с тобой по моему желанию!

– Ну, это уж слишком по-испански, дон Мигель!

– Ты опять за свое, глупец! Да! Я – испанец, испанец по рождению, воспитанию, испанец телом и душой, до языку, профессии и по занятиям, испанец прежде всего и несмотря ни на что; испанизм – это моя религия. И небо, в которое я хочу верить, – это вечная и звездная Испания, и мой бог – это испанский бог нашего сеньора Дон Кихота, бог, который думает по-испански и по-испански сказал: «Да будет свет!» – и его Слово было испанским!

– Ну, и что из этого? – прервал он, возвращая меня к реальности.

– Кроме того, ты задумал убить меня. Убить меня? Меня? Ты? Чтоб я умер от руки одного из моих собственных созданий! Этого я не потерплю. Чтобы наказать тебя за дерзость и разрушительные идеи, экстравагантные и анархические идеи, с которыми ты приехал ко мне, я решаю и подписываю: ты умрешь. Как только приедешь домой, так и умрешь. Ты умрешь, говорю тебе, умрешь!

– Но, ради бога, дон Мигель! – воскликнул Аугусто уже умоляющим голосом, бледный и дрожащий от страха.

– Никакой бог тебе не поможет. Ты умрешь!

– Да ведь я хочу жить, дон Мигель, хочу жить, хочу жить…

– Разве ты не собирался покончить с собой?

– О, если в этом дело, клянусь вам, сеньор Унамуно, что я не буду самоубийцей, я не лишу себя жизни, которую мне дал бот или вы; клянусь вам! Сейчас, когда вы решили убить меня, мне хочется жить, жить, жить!

– Тоже мне жизнь! – воскликнул я.

– Какая б она ни была. Я хочу жить, пусть надо мной снова смеются, пусть другая Эухения и другой Маурисио терзают мое сердце. Я хочу жить, жить…

– Это уже невозможно, невозможно.

– Я хочу жить… жить… и быть самим собой, самим собой.

– Да ведь ты не можешь быть ничем другим, помимо моего желания.

– Хочу быть самим собой, самим собой! Хочу жить! – И в его голосе послышались слезы.

– Невозможно, невозможно.

– Послушайте, дон Мигель, ради ваших детей и жены, ради всего, что вы любите! Ведь вы тоже перестанете быть самим собой и тоже умрете.

Он упал на колени к моим ногам и взмолился:

– Дон Мигель! Ради бога! Я хочу жить, хочу быть самим собой!

– Это невозможно, бедный Аугусто. – Я взял его за руку и поднял. – Невозможно! Так у меня написано и обжалованию не подлежит; ты не можешь больше жить. Что с тобой делать, я уже не знаю. Когда господь не знает, что с нами делать, он убивает нас. И я, кроме того, не могу забыть о твоем намерении убить меня.