Туман - Мигель де Унамуно

P. S. Росарио с нами не едет. Она остается тебе, и можешь с нею утешиться.

Аугусто повалился на скамью совершенно уничтоженный. Потом стал на колени и начал молиться.

Когда он вышел из церкви, ему казалось, что он спокоен. Но то было ужасное спокойствие позора. Он пошел к дому Эухении, где застал ее родственников в полном унынии. Племянница сообщила им письмом свое решение и ночевать не пришла. Парочка уехала поездом, который отправлялся вечером, сразу же после последнего свидания Аугусто с невестой.

– Что же нам теперь делать? – сказала донья Эрмелинда.

– Нам остается, сеньора, – ответил Аугусто, – только терпеть!

– Это недостойно! – воскликнул дон Фермин. – Такие поступки нельзя оставлять без возмездия!

– И это говорите вы, дон Фермин, анархист?

– При чем тут анархизм? Так не поступают. Так нельзя обманывать мужчин!

– Другого она и не обманула! – сказал холодно Аугусто, и его ужаснула холодность, е которой он произнес эти слова.

– Но она его обманет, обманет, не сомневайтесь!

Аугусто почувствовал демоническую радость при мысли, что Эухения в конце концов обманет и Маурисио «Но уже не со мной», – сказал он очень тихо, так что едва ли сам себя услышал.

– Что ж, я сожалею о случившемся и еще больше – о вашей племяннице, но я должен удалиться…

– Вы понимаете, дон Аугусто, что мы…

– Да, я все понимаю, но…

Пора было уходить. Еще несколько слов, и Аугусто ушел.

Он был в ужасе от самого себя и от того, что с ним происходило, точнее, от того, чего с ним не происходило. Эта холодность, по крайней мере внешняя, с которой он встретил неожиданную и наглую выходку, это спокойствие заставили его усомниться даже в собственном существовании. «Будь я такой же мужчина, как все, – говорил он себе, – мужчина с характером, будь я просто человеком и существуй на самом деле, разве я мог бы встречать такой удар так спокойно?» И он начал, не отдавая себе в том отчета, ощупывать себя и даже щипать, чтобы проверить, чувствует ли он боль.

И вдруг кто-то потерся о его ногу. Это был Орфеи, вышедший ему навстречу, чтобы утешить. Увидев Орфея, Аугусто, как ни странно, очень обрадовался. Он взял его на руки и сказал:

– Радуйся, мой Орфей, радуйся! Будем радоваться вместе! Уже никто тебя не выкинет из моего дома! Никто пас не разлучит! Мы проживем вместе и вместе умрем. Нет худа без добра, даже если худо велико, а добро очень маленькое, и наоборот. Ты верен мне, Орфей, ты верен! Я понимаю, иногда ты будешь уходить и искать себе подругу, но из-за этого ты не убежишь из дому, не оставишь меня; ты верен мне, только ты. Послушай, чтоб ты не уходил, я принесу домой суку; да, я принесу тебе подругу. Ведь сейчас я не знаю, вышел ли ты встречать меня, чтобы утешить мое горе, или встретил меня, возвращаясь со свидания с твоей сукой? Во всяком случае, ты верен, и никто не выкинет тебя из моего дома, ничто не разлучит нас.

Он вошел в дом и лишь тогда ощутил одиночество; буря разразилась в его душе, которая раньше казалась спокойной. Его охватило чувство, в котором смешались грусть, горечь, ревность, ярость, страх, ненависть, любовь, сожаление, презрение и, главное, стыд, безмерный стыд и нестерпимое сознание своего смешного положения.

– Она меня убила! – сказал он Лидувине.

– Кто?

– Она.

И он заперся у себя в комнате. И рядом с образами Эухении и Маурисио в его мыслях возник образ Росарио, которая тоже посмеялась над ним. И он вспомнил свою мать. Бросился ничком на кровать, зубами вцепился в подушку. Ни слова не мог он произнести, монологи застыли в нем, душа как будто онемела. Аугусто разразился слезами. И плакал, плакал, плакал. И в бесшумном плаче растворялись его мысли.

XXX

Когда Виктор вошел к Аугусто, тот сидел на диване, забившись в угол, и смотрел в пол.

– Что с тобой? – спросил Виктор, кладя руку ему на плечо.

– И ты еще спрашиваешь? Разве ты не знаешь, что со мной случилось?

– Знаю, но я знаю о случившемся извне, то есть я знаю, что сделала она; а вот что произошло о тобой, изнутри, так сказать, этого я не знаю; не знаю, почему ты так сидишь.

– Да, это невероятно!

– Тебя бросила любимая, обозначим ее буквой «а», но разве не осталась тебе «б», или «в», или любая другая из энного числа?

– По-моему, не время шутить.

– Напротив, самое время пошутить.

– Меня мучит вовсе не любовь, а эта злая шутка, алая, злая. Они надо мной подшутили, высмеяли, выставили меня дурачком; они хотели доказать мне, что я… что я не существую.

– Какое счастье!

– Не шути, Виктор.

– Почему это я не должен шутить? Дорогой мой экспериментатор, ты хотел поступить с нею, как с лягушкой, а она сделала лягушкой тебя. Ну, так прыгай в лужу – квакать и жить!

– Умоляю!

– Не шутить? А я буду шутить! Шутка и существует для таких ситуаций.

– Но это так сбивает с толку.

– И надо, чтобы сбивало. Надо все смешать. Главное – смешать: сон с явью, выдумку с жизнью, правду с ложью, смешать все в сплошном тумане. Если шутка не путает и не сбивает с толку, она никуда не годится. Ребенок смеется над трагедией, а старик плачет на водевиле. Ты хотел сделать ее лягушкой, а она сделала лягушкой тебя; пусть так – стань лягушкой для самого себя.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Поставь опыт на самом себе.

– Покончить самоубийством?

– Не стану говорить ни да, ни нет. Одно решение равно другому, ни одно не лучше.

– Тогда найти их обоих и убить?

– Убийство ради убийства – безумие. Правда, это лучший способ освободиться от ненависти, которая только разъедает душу. Ведь не один злодей успокоил свою злобу и почувствовал жалость и даже любовь к своей жертве, как только выместил на ней свою ненависть. Дурной поступок освобождает от дурного чувства. И потому закон порождает грех.

– Так что же мне делать?

– А разве ты не слышал, что в нашем мире так заведено: либо ты сожрешь, либо тебя сожрут.

– Понятно, либо ты дурачишь других, либо тебя дурачат.

– Нет. Есть и третий выход: сожрать самого себя, одурачить самого себя. Сожри себя! Тот, кто жрет, наслаждается, по его не покидает мысль о конце его наслаждений, и он становится пессимистом; тот, кого жрут, страдает, и его не покидает надежда освободиться от страданий, потому он тоже становится пессимистом. Сожри самого себя, тогда наслаждение смешается со страданием и нейтрализует его, ты достигнешь полного равновесия духа, атараксии, ты станешь исключительно зрелищем для самого себя.

– И это ты, ты, Виктор, ты приходишь ко мне с такими идеями?

– Да, я, Аугусто, я!

– Но раньше ты не думал так… путано.

– Тогда я еще не был отцом.

– Ну, а став отцом…

– У любого отца, если он не безумен и не глуп, просыпается самое страшное из человеческих чувств – ответственность! Я вручаю своему сыну бессмертные заветы человечества. Размышляя о таинстве отцовства, можно потерять разум. И если большинство отцов не сходят с ума, то лишь потому, что они глупы или… не причастны к отцовству. Можешь радоваться, Аугусто, ведь бегство твоей Эухении избавило тебя от прелестей отцовства. Я уговаривал тебя жениться, но не уговаривал становиться отцом. Брак – это эксперимент, скажем… психологический, а отцовство – патологический.

– Но я уже стал отцом, Виктор!

– Как? Чьим отцом?

– Да, да, я стал отцом для самого себя. И таким образом родился по-настоящему. Чтобы страдать, чтобы умереть.

– Второе рождение, подлинное – это рождение благодаря страданию, когда мы осознаем, что смерть непрерывна, что мы постоянно умираем. Но если ты стал своим собственным отцом, значит, ты стал и своим собственным сыном.

– Мне кажется невероятным, Виктор, просто невероятным, что в моем состоянии, после всего, что она со мной сделала, я еще способен спокойно выслушивать твои парадоксы, твои словесные выверты, макаберные шутки. Но еще хуже другое…

– Что же?

– Что они меня забавляют и я злюсь на самого себя!

– Все – комедия, Аугусто, комедия, которую мы разыгрываем сами перед собою, перед судом совести, на подмостках нашего сознания, мы одновременно и актеры и зрители. В сцене горя мы представляем горе, и нам кажется фальшивой нотой возникающее желание вдруг посмеяться. А смех душит нас особенно в этой сцене. Комедия, комедия горя!

– А если комедия горя приводит к самоубийству?

– Тогда это комедия самоубийства!

– Но умирают-то на самом деле!

– И это комедия!

– Но где же тогда реальное, истинное, переживаемое?

– Кто тебе сказал, что комедия не бывает истинной, реальной и переживаемой?

– Что ты хочешь сказать?

– Что все едино и тождественно: надо все путать, путать, Аугусто, надо путать. А кто не путает, запутывается сам.

– И кто путает, тоже запутывается.

– Возможно.

– Что же тогда делать?

– А то самое: болтать, острить, играть словами и понятиями… проводить хорошо время!

– Вот они его действительно хорошо проводят!