Думание мира - Дмитрий Быков

Не обходится без попа и Павел Вощанов, все никак не обретающий душевного равновесия после недолгой службы в качестве пресс-секретаря первого президента России. Чувствуется, что на заре русской демократии честный журналист насмотрелся в Кремле такого, что и пятнадцать лет спустя вздрагивает от воспоминаний. В его новом романе «Фантомная боль. Последний сон хозяина», вышедшем в издательстве «Новая газета», именно священник оказывается единственной силой, готовой противостоять алкогольно-коррупционному беспределу. Правда, есть еще Советник ― угадайте, кто в нем угадывается; это человек очень хороший, случайно забредший в вертеп. Именно батюшка, оказавшийся за одним столом с всесильным и вечно пьяным Хозяином, отказывается пить до дна, когда тот произносит свой фирменный тост «За Россию». Вероятно, батюшка не хочет пить за такую Россию. Это едва ли не единственный случай духовного сопротивления на весь вощановский роман, чрезвычайно своевременный в смысле главной мишени.

В новом романе плодовитого Бориса Евсеева «Площадь революции» церковный староста озвучивает главную версию относительно происхождения романных злодеев: «Милиция наша подмосковная пьет да деньги взяточные считает… (Удивительно, почему церковные люди во всей современной российской прозе изъясняются так, словно живут при Иване Грозном и читают при этом только Даля с Личутиным?! ― Д.Б.) Никакие они не военные! Токмо маскируются. Они вообще ― бог знает кто! Я думаю вот как: это сработанные души у нас тут завелись. Не мертвые это люди и не живые. Это, скажу я тебе, люди, которые позволили нечисти себя сманить и оседлать. И жизни земной, и того света лишены». Отсюда видно, что церковный староста читывал не только Даля, но и Кафку ― «Охотника Гракха», в частности. Далее он принимается цитировать местного батюшку отца Никодима: «Корни террора ― не в нации и не в борьбе за трудности освобождения. Корни террора таинственно глубоки. В столкновении времен и эпох эти корни просматриваются, и даже в Ветхом Завете. „Око за око, зуб за зуб!“» Далее, цитируя Никодима, церковный староста ― вместо «Сатана» почему-то говорящий «Сатан» ― переходит на вполне цивилизованный язык современной популярной брошюры, распространяемой движением вроде «Наших». «А нынешний террор половой? Секс ― оно звучит гордо, смело. А на самом деле ― часто террор мужского полу противу женского происходит». И то сказать, почасту тако быват. Страмота одна, тьфу. А то ишо быват, что писательнику лень изображати, вот он и высказыват мысли напрямки от лица духовнаго. И ему невнапряг, и читателю легше, вестимо.

Подлинный рекорд по этой части, однако, ставят две только что вышедшие фантастические саги: одну (изданную «Яузой») сочинила Юлия Вознесенская, и конца ей не видно. Подзаголовок «Роман-миссия» говорит сам за себя. Первая часть ― «Путь Кассандры», вторая ― «Паломничество Ланселота», третья, думаю, будет называться «Подвиг Карлсона», потому что Вознесенская, кажется, задалась целью включить в свое повествование всех мифологических героев мировой классики вплоть до бравого солдата Швейка; получился, конечно, чистый Пепперштейн, но с невыносимым трагическим надрывом. Антихрист в романе ведет долгие философские беседы со своими адептами, все время рассказывая о том, какой он гнусный. Имеется также клонирование. На фоне всей этой толкиенистики, оккультятины и мелкой окрошки из рыцарей Круглого стола Библия и непрерывные упоминания Креста выглядят некоторой экзотикой, но коль скоро Юлия Вознесенская мыслит свой роман-миссию как венец духовного опыта человечества, хочется надеяться, что в следующих томах не будут обойдены буддисты, тотемисты и адвентисты седьмого дня.

Однако романный цикл Вознесенской ― перл сложности и оригинальности на фоне нового романа прозаика, драматурга и телеинтервьюера Андрея Максимова «Сны о Лилит», которым только что выстрелила «Олма». Сквозной персонаж Максимова, комиссар Гард, на сей раз заброшен в будущее, где пытается разобраться в теологических вопросах. Его направляет в духовном поиске отец Петр, изрекающий, например, такие максимы: «Священник ― слуга Господа. Главное его служение: помочь людям лучше понять Бога. Все основные религии говорили, по сути, об одном… Вера и знания лежат в разных областях. Бог непознаваем, но ощущаем». И еще ― о том, что дьявола нет, его придумывали, чтобы было на кого списывать «свои неблагие поступки».

Все это, конечно, довольно печально ― тем более что в сочинениях почвенников и охранителей священники призывают к мести и гневу, в либеральной прозе учат любви и толерантности, а в приключенческой пересказывают отдельные серии «Суперкниги», дабы читатель не напрягался. Автор этих строк отлично понимает, что сегодня в самом деле трудно придумать нескомпрометированный персонаж для трансляции собственных мыслей ― и сам несколько раз прибегал для такой трансляции к монахам, священникам и богоискателям. Поиск веры сегодня ― наиболее почтенное занятие, ибо знание, кажется, доказало свою безнадежную ограниченность. Мораль и сама любовь сделались понятиями столь размытыми, что каждый вдувает в них произвольное содержание, в большинстве случаев отделываясь общими словами.

Но ведь литература ― не более чем зеркало реальности. Стало быть, и в нынешней нашей жизни роль Церкви сводится к такой же трансляции общих мест, потому что любая конкретика губительна?

Тогда все грустно.

Но, может быть, человек просто понял наконец, что не все на свете от него зависит, ― и вместо поиска бесчисленных ответов пора положиться на бесконечное милосердие Божие?

Тогда все нормально.

Мертвые слова, или Ад вручную

(Поэтика русской попсы как зеркало эпохи)

К текстам попсовых песен не принято прислушиваться, а жаль. Попса откровеннее большого искусства: авторская личность в ней не затмевает реальности. Настоящее транслируется как оно есть.

Это верно, что топ-исполнители и топлес-исполнительницы всех времен поют примерно об одном и том же ― по исчерпывающей формулировке Валерия Попова, «без тебя бя-бя-бя». Но поют они об этом во всякое время по-своему. Советская попса заботилась о качестве текстов, в сочинении которых отметились ― и для заработка, и для литературного эксперимента ― серьезные люди, включая ведущих шестидесятников. Раннеперестроечная эстрада многому училась у рока, эксплуатируя социальность и перенимая протестность: так возник феномен Талькова. Окончательный раскол общества хронологически совпал с появлением суперхита «Девочкой своею ты меня назови, а потом обними, а потом обмани». Что и было исполнено.

Новое время ― условно называемое «эпохой нулевых» и точно соответствующее термину ― началось с двух явлений, которые на разных уровнях российской популярной музыки обозначили полную уже безъязыкость, вымывание смыслов, дошедшее до апогея. Мы действительно живем во времена слов-сигналов, за которыми давно нет никакого конкретного содержания. Что они значат ― никто толком не помнит, но тот, кто эти слова употребляет, определенным образом себя позиционирует.

Одновременно мы наблюдаем небывалый еще кризис авторской песни (которой почти нет) и полное отсутствие рока: тут должен наличествовать хотя бы призрачный смысл, а его негде взять. О чем петь в мире гипнотического транса, в который мы все погружены с головой, в мире скомпрометированных утопий, упраздненных ценностей и уравнявшихся крайностей? Этот вакуум господствует и в песне, где преобладают теперь существительные. Они давно не вступают друг с другом ни в какие связи: это именно сигналы, туманно намекающие на суть. Как у Ромы Зверя: «До скорой встречи, до скорой встречи, моя любовь к тебе навечно». Что сказать хотел? Ничего не хотел. Он вышел из подворотни не для того, чтобы разговаривать.

Возьмем Билана: «Одинокий город спит, отдыхает, за усталый вид отвечает» ― это, как и «тема», слово-маркер, привет из вымершего было социального слоя, где перетирают темы и отвечают за базары. Страшен мир, где даже город отвечает за вид. Однако здесь возможны хоть какие-то догадки о сути происходящего ― в «женских» текстах нет уже ничего похожего на смысл, ибо любовь до такой степени вышибла из головы лирической героини последние извилины, что остались только междометия. В этом, увы, героини тоже повторяют путь Родины.

Началось это с Кати Лель с ее призывом «Места я не нахожу себе. Стопудово ― я, наверное, страдаю по тебе, я просто никакая. Что-то дернуло меня сказать: „Не пошел бы ты на буковок на несколько опять?“ От кайфа улетаю». С какой стати она улетает от кайфа, послав на «буковок на несколько» того, по кому, наверное, «стопудово страдает»? Это тот самый случай полной утраты собственного «я», когда все эмоции равноправны: можно сожрать, убить, искусать любимого ― именно потому, что «от кайфа улетаешь».