Кровь людская – не водица (сборник) - Юрий Яновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Все это босыми ногами исхожено. На этих стежках они росли, покрываясь ссадинами.
— Поэзия ссадин! — засмеялся подполковник.
— Да, истинная поэзия у нас всегда была поэзией ссадин. И смешного в этом очень мало.
В долине темнеют высокие, как холмы, осокори хутора. У плотины Погибу и Пидипригору встречает агент атаманской разведки Денис Бараболя. Для уверенности он чиркает спичкой, приглядывается к Погибе и Пидипригоре, который сразу запоминает невысокую круглую фигуру и обросшее, ворсистое, словно шерстяной мяч, лицо. Агент сердечно здоровается с Погибой и, как падкая до парней девушка, все цепляется за его рукав.
— Никого здесь нет? — Подполковник, недолюбливающий шпионов, осторожно высвобождает свой рукав из объятий Бараболи.
— Сейчас ни одной живой души! Но бывает, залетают на хутор красные казаки — поедят, возьмут пару снопов овса для лошадей. Во избежание неожиданностей я вас устрою в старой столярке. Туда никто не заглядывает.
— Фронт далеко?
— Отодвинулся отсюда. У красных не густо. И так и сяк латают свои линии. От Буга до Днестра у них только Четырнадцатая армия, бригада Котовского и Первая дивизия Красного казачества. У головного атамана сил значительно больше. Ударить в удобный момент — в порошок сотрем большевиков, — хихикает Бараболя.
— Скоро ударим, только надо хорошо подготовить тыл. Здесь есть кто-нибудь из надежных батек и атаманов?
— Под Литыном Гальчевский гуляет, в шести верстах отсюда орудует батька Палилюлька, близ Жмеринки стоит с крупными силами атаман Чорногуз. А еще есть поблизости одна волость — ни наша, ни ихняя.
— Это как же понять?
— Объявили хлеборобы крестьянскую республику и не признают никакой власти, кроме своих людей. Выбрали даже министров и не смущаются, что те в полотняных шароварах заседают. А одному всем миром сложились на сапоги: своих не было, а без сапог и мужикам не надо министра. — И он снова засмеялся, точно по заказу, отчеканивая каждое «хи-хи».
— Как вы на это смотрите, пан сотник? — У подполковника от уголков рта до подбородка залегли складки.
— Как? Очень просто! Крестьянин веками искал справедливости и хорошего царя. Если у него даже Иван-дурак стал царем в тридесятом царстве, так отчего же мужику не стать министром в своей волости?
— А как у них с деньгами? Тоже свои? — с улыбкой допытывается подполковник.
— Пока разными пользуются, но упорно ищут машинку. Где-то узнали, что наш головной атаман несколько раз во время отступлений бросал денежные клише и машины, и послали своих ходоков искать их: хотят что-то доделать в этих клише, чтобы иметь собственные денежные знаки, государственно-волостные. — И снова рвется цепочка хихиканья.
На хуторе для гостей заранее отворена калитка, заранее заперты собаки, они теперь отзываются надрывным лаем из-за сенной двери.
Денис Бараболя катится по двору, заваленному свежесрубленным лесом, останавливается на перелазе и грузно спрыгивает в сад. Здесь между высокими, как дубы, подольскими глеками[8] примостилась старенькая, облупившаяся от дождей столярка. Агент атамана со скрежетом отпирает многофунтовый замок, обеими руками срывает его. Пропустив гостей, Бараболя запирает дверь на засов, входит в мастерскую и чиркает спичкой. Спичка шипит, стреляет серой и смрадом и наконец зажигается.
Небольшие, в четыре стекла, окошки старательно завешены; на изрезанном и поцарапанном столярном верстаке стоит еда, самогон и темная варенуха; на земляном полу трещат под ногами гвоздики и бархатцы.
— Эге, да тут совсем неплохо! — с удовлетворением замечает подполковник, увидя два топчана со свежими постелями.
— По-варварски просто. — Лохматая физиономия Бараболи сразу приобретает солидность. — И я думаю, пан подполковник, теперь только варварством и язычеством можно спасти цивилизацию. Христианству эта ноша уже не под силу.
— Давненько не тянуло под украинскими вербами ницшеанским духом! — поморщился сотник.
Взгляды Пидипригоры и Бараболи скрестились, и оба сразу почувствовали друг к другу острую неприязнь.
— Прошу к столу! Самогон, скажу вам, просто мальвазия!..
Бараболя мячиком вертится перед подполковником, и Пидипригоре противно смотреть на этого мелкого картежника, который по капризу судьбы не раз был судьей и палачом единственной, неповторимой человеческой жизни. Очевидно, что-то подобное ощущает и Погиба.
— Денис Иванович, а вы сами ужинали? — деловито спрашивает подполковник, с удивлением замечая, что незримая линия делит круглое лицо агента пополам: одна половина, с угодливым глазом, веселенькая, а другая — угрюмая, и глаз на ней настороженный и недобрый.
— Был грех, был грех, — Бараболя вскидывает на Погибу разные глаза и снова разрывает тишину хихиканьем, и непонятно — от природы это у него или выработано на агентурной службе для отвода подозрений.
— Тогда прошу вас тотчас же слетать к Палилюльке — пусть прибудет сюда.
— Сегодня? — Один глаз агента удивляется, а другой злится.
— Как можно скорее!
— Что же, слетаю.
Бараболя неохотно укатывается в уголок столярки, вытаскивает из-под топчана кнут и полотняную суму. Он перекидывает суму через плечо, одним движением меняет форму шапки, меняет в тот же миг выражение лица, вяло щелкает кнутом. И вот уже перед удивленными гостями не угодливый агент, а убитый горем пастух, растерявший свою отару.
— Ну и артист же вы! — Опущенные книзу уголки губ подполковника поднялись вверх.
— Была на все хозяйство одна кобылка, да и та смоталась не то к Петлюре, не то к Троцкому… Э, беда! — Бараболя опечаленно повел бабьими плечами и даже искорки лукавства не высек из разных глаз. — Будьте здоровы, пойду поищу свою скотинку.
Он поудобнее закинул суму за плечо и вышел из мастерской настоящим пастухом.
— Видали? — Подполковник метнул на сотника взгляд. — Я его погнал к Палилюльке, чтобы не слышать этого скользкого «хи-хи», а он артист артистом.
— Артист из страшного балагана! — с презрением глядя вслед Бараболе, ответил Пидипригора.
— Не нравитесь вы мне сегодня, пан сотник, совсем не нравитесь, — пристально глянул на него подполковник и задумался: у него снова проснулось недоверие к этому мягкотелому учителю.
— Я и самому себе не нравлюсь, — понуро ответил Пидипригора, не пряча диковатых глаз.
— Нервы, все нервы! Водкой и женщинами надо лечить. А вы аскетом живете. На верность жены надеетесь?
— Моя жена святая! — ответил Пидипригора с гордостью и неприязнью: он терпеть не мог двусмысленных намеков и сальностей.
— Война и святых делает грешницами. Жизнь требует своего, — продолжал подполковник, не обращая внимания на тон сотника.
— Жизнь всегда требует своего, но нельзя же оправдывать этим каждую подлость.
Погиба собирался возразить, но в саду что-то топнуло, затрещало, приближаясь к мастерской. Оба схватились за оружие, отстранились от окон, вопросительно взглянули друг на друга: уж не заманил ли их атаманский агент в ловушку? А в саду, под самыми окнами, снова послышался треск и лязг железа.
— Да это же стреноженные лошади! — Пидипригора с облегчением улыбнулся. — Слышите — железные путы звенят!
— В самом деле? — Подполковник осторожно отодвинул одеяло и выглянул в сад. Там у самого малинника, подминая кусты копытами, паслись рослые кони. — Черт бы их побрал! Как ударили по нервам!
Он отошел от окна, засмеялся, потянулся к накрытым тарелками мискам.
В первой из них лежали роскошные влажные и потемневшие от сметаны жареные караси.
— Веремиевские! — пояснил Пидипригора. — Осенью старик возами вывозит на базар карасей и карпов. Карпы у него до полпуда выгуливаются!
— Как пахнут! — втянул запах рыбы подполковник. — Надо бы сразу за них садиться, но мы подождем еще минутку. Или вам не терпится?
— Я не голоден.
Погиба, морщась, стягивает с правой ноги тесноватый сапог, осторожно выворачивает край голенища, или, как здесь говорят, халявы, ножом подпарывает черный от пота поднаряд и вынимает смятые бумажки. Вот он разглаживает их, и Пидипригора читает собственноручно подписанные Петлюрой мандаты на формирование и руководство «повстанческими» отрядами. С помощью этих документов, сфабрикованных военно-походной канцелярией, головной атаман надеялся наплодить новых атаманов и атаманчиков и утвердить власть новоиспеченных батек, которые держались не идеями, а погромами, резней и самогоном. Погиба вписывает в свидетельство фамилию Палилюльки, а остальные снова засовывает в голенище, подмигивая изогнутыми, как и рот, бровями.
— Захалявные батьки! Когда-нибудь, может, потомки вспомнят нашу работу… Ну, а теперь ужинать!