Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

у буфета, когда сестра принесет ему поесть. Все эти голоса несмолкаемым хором напоминают мне – будто я мог это забыть, – как я неблагоразумен, как ленив и беспомощен, чрезмерно завален благами, как мне повезло даже в моих невезеньях. Если хоть еще одна женщина начнет читать мне нотации, уж лучше отправьте меня в палату для буйнопомешанных.

Он позвонил доктору Котлеру.

– Это Натан Цукерман. Что значит “долорогист”?

– Добрый день, Натан. Так вы получили подушку? Начали пользоваться?

– Да, ее доставили, спасибо. Вы подписались как долорогист. Я сейчас как раз лежу на подушке и решил позвонить вам, уточнить определение.

На самом деле он позвонил узнать о гипнотических практиках, применяемых в трудных случаях, позвонил, потому что традиционные методы высокоуважаемых врачей никакого облегчения не принесли, потому что он не мог позволить себе отказаться от нового метода только из-за того, что врач пожилой и эксцентричный человек, или из-за того, что врач-изгнанник ностальгирует по тем же трущобам, что и он. Все родом откуда-то, все стареют, все говорят с тем или иным акцентом. Излечение ни от Господа Бога, ни от больницы Маунт-Синай не придет – теперь это стало ясно. Гипноз казался огромным шагом назад – после того, как он сам сколько лет всех гипнотизировал, однако если кто-то действительно сможет поговорить с болью напрямую, не требуя от него поисков смысла, без помех вечно жужжащего эго…

– Долорогия – это неологизм доктора Котлера или область медицины, которую можно изучать?

– Это то, что каждый врач изучает ежедневно, когда к нему приходит пациент и говорит: “Доктор, у меня болит”. Но я как раз считаю долорогию своей основной специальностью, потому что мой метод заключается в отказе от лекарств и аппаратов. Я – из времен стетоскопов, термометров и хирургических щипцов. Для остального есть два глаза, два уха, две руки, рот и самый главный инструмент – врачебная интуиция. Боль – она как плачущий ребенок. Не может объяснить, чего хочет. Долорогист докапывается до сути дела. Хроническая боль – это загадка, разгадывать которую у большинства моих коллег времени нет. Многие из них ее боятся. Многие врачи боятся смерти и умирания. Когда люди умирают, им требуется невероятное количество поддержки. И доктор, который боится, не может им ее дать.

– Вы сегодня днем свободны?

– Для Натана Цукермана я свободен в любое время суток.

– Я бы хотел зайти, побеседовать о том, что мы будем делать, если подушка не поможет.

– Мальчик мой, голос у вас расстроенный. Приходите сначала на ланч. Я живу с видом на Ист-Ривер. Когда я здесь поселился, думал, буду стоять и смотреть на реку по пять часов в день. Теперь я так занят, идет неделя за неделей, а я и не успеваю вспомнить, что здесь есть река.

– Мне хотелось бы поговорить о гипнозе. Гипноз, отметили вы в своей записке, иногда помогает в таких случаях, как у меня.

– Нисколько не преуменьшая ваших страданий, хочу отметить, что он помогает в куда более тяжелых случаях. Астма, мигрень, колит, дерматит… Я видел, как человек на грани самоубийства из-за невралгии тройничного нерва – а это кошмарная боль, поражающая лицо, – вернулся к жизни благодаря гипнозу. В моей практике встречались пациенты, от которых все отказались, а теперь я не успеваю отвечать на письма этих людей, которых считали неизлечимыми и которым я гипнозом вернул здоровье. Моей секретарше нужна секретарша – настолько я завален письмами.

– Я буду у вас через час.

Но через час он лежал на разобранной постели в своей спаленке и звонил в Кеймбридж, штат Массачусетс. Хватит трястись перед атакой. Но я не трясусь, и это не первая атака. Он что, будет сидеть и слушать, вне зависимости от того, насколько великодушно я буду терпеливо указывать на сотни его ошибок? Рассчитываешь, что его будут мучить угрызения совести? Полагаешь, что завоюешь его расположение тем, что позвонишь по межгороду и сообщишь ему, что он не умеет читать? Он высказывает правильные мысли по поводу евреев, а ты высказываешь неправильные мысли по поводу евреев, и что ты ни ори, это ничего не изменит. Но такие вот Аппели и сглазили – своим дурным еврейским глазом – мои мускулы. Они вгоняют иголки, я воплю и заглатываю перкодан дюжинами. А с дурным глазом вот что делают – тычут в него горящей палкой. Но он не наместник моего отца и уж тем более не великий вождь, которому юный Натан мечтал угодить, но не мог не противодействовать. Я не юный Натан. Я сорокалетний клиент трихологической клиники Энтона. Необходимость быть “понятым” отпадает, когда начинаешь терять волосы. Отец, который на смертном одре назвал тебя ублюдком, умер, а общность, называемая “еврейством”, – понятие, не поддающееся их морализаторским оценкам. Это я узнал от Милтона Аппеля, от одного из его воплощений. И разъяснять им все это нет смысла.

Но опираться на доводы рассудка было поздно: он уже звонил в Гарвард и ждал, когда его соединят с английской кафедрой. Касательно литературы эти вдохновенные обсуждения – полное дерьмо, в каком же дерьме я сейчас, если мне хочется месить такое дерьмо? Мне нечего терять, кроме боли. Только Аппель никакого отношения к твоей боли не имеет. Боль началась за год до его статьи. Еврейского дурного глаза нет, и нет никакого еврейского проклятья. Болезнь – состояние органическое. Болезнь так же естественна, как здоровье. Мотив – не месть. Нет никакого мотива. Есть только нервные клетки, двенадцать миллиардов нервных клеток, и любая из них может свести тебя с ума – и без рецензии на твою книгу. Давай, иди на гипноз. Даже гипноз не так примитивен. Пусть этот загадочный старичок-долорологист, раз уж ты решил прибегнуть к таким сомнительным методам, станет твоей феей-крестной. Отправляйся к нему, пусть накормит тебя ланчем. Позови Глорию, будете завязывать друг другу глаза. Переезжай на гору. Женись на Дженни. Но не шли апелляции суду Аппеля.

Секретарша английской кафедры перевела звонок на кабинет Аппеля, трубку снял аспирант, сообщивший, что заслуженного профессора нет на месте.

– Он дома?

– Не знаю.

– У вас есть его домашний телефон?

– Нет возможности с ним связаться.

Верный адепт наверняка свято чтил все мнения заслуженного профессора, в том числе и касательно меня.

– Я – Натан Цукерман.

Цукерман представил, как адепт с ухмылкой передает шифрованную ехидную записку другому ухмыляющемуся адепту. Их там, наверное, десятки. Сам когда-то был таким.

– Это по поводу статьи, которую Аппель просил меня написать. Я звоню из Нью-Йорка.

– Он неважно себя чувствует, – сообщил адепт. – Вам придется подождать, пока он вернется к своим обязанностям.

– Не могу, – ответил Цукерман. – Я тоже неважно себя чувствую.

После чего он тут же позвонил в справочную службу Бостона. Пока оператор просматривал