Очертание тьмы - Сергей Малицкий

– А почему ты не испытываешь боли? – покосилась на спутника Гаота.

– Я уже принят приютом, – пожал плечами Брайдем. – Для меня более не существует пределов. Конечно, если что-то во мне не переменится. Но они вечно будут стоять здесь для врагов. Пока стоит приют.

– Несладко быть врагом, – поморщилась Гаота.

– Я лечил ожоги месяц, – кивнул Брайдем. – В том доме и лечил. Хотя тогда еще дома не было. В шатре.

– Приют принял тебя за врага, – поняла Гаота.

– Нет, – не согласился Брайдем. – Будь я врагом – не добрался бы до приюта. Он просто призвал меня очиститься.

– Прокалил… – прошептала Гаота.

– Или так, – хмыкнул Брайдем. – Будь осторожна. Впереди второй предел. Обычно каждому воспитаннику выпадает одно испытание. Стебли не жестоки к тем, кого они собираются сделать своими детьми. Очень редко – выпадает два предела. Хотя Гантанас и говорит, что четыре закалки лучше одной, но… Первый предел называется пределом огня, второй…

– Я догадаюсь, – остановила Брайдема Гаота.

Ширина дороги была шагов десять, не более. Справа и слева зияла пропасть, дна которой не достигал взгляд, но Гаота и не жаждала увидеть дно. Отчего-то ей хотелось, чтобы его не было вовсе. Дорога вела вверх, и идти было нелегко. К тому же из пропасти поднимался холодный ветер и со свистом теребил волосы, обжигал и так обожженные щеки Гаоты. На крутом повороте столба не было, но тем же камнем была выложена в полотне дороги рыба. Сверкала мрамором чешуя, отливали искрами кварца плавники, блестел гранитом глаз.

– Еще шаг… – начал говорить Брайдем, но Гаота уже почувствовала. Холод стиснул ее железными пальцами. Плеснул ледяной водой в лицо, сомкнул инеем ресницы, скрючил в клешни пальцы, прихватил стынью суставы. Слизнул морозным языком все звуки, кроме воя ветра, который теперь вдруг и в самом деле обратился пламенем, потому что любое его прикосновение как будто срывало с лица кожу. «Этого не может быть, – донеслась издалека, как чужая, собственная мысль. – Мама говорила, что редко кому удается предметное колдовство. Из сотни колдунов девяносто девять способны обмануть кого угодно, но один и в самом деле может вызвать удар молнии у своих ног. Но если взять сотню таких умельцев, вряд ли хоть у одного из них хватит мастерства, чтобы обратить дорожную гальку в звонкую монету».

«Зачем мне монета? – подумала Гаота, мысли которой тоже были медленными и как будто заледенелыми. – Мне хватит способности вызвать удар молнии. Только не у своих ног. Только не у своих ног».

– …Гаота… – донеслось откуда-то издалека. – Гаота.

– Да? – Она с трудом повернула голову, почувствовала, что до собственного лица лучше не дотрагиваться, посмотрела на Брайдема. Тот глядел на нее с ужасом. От знака рыбы она успела пройти двадцать шагов.

– Что ты хотел сказать?

Язык слушался с трудом, губы почти стучали друг о друга и, кажется, потрескались.

– У тебя ботинки лопнули от мороза, – наконец вымолвил Брайдем.

Она опустила взгляд и кивнула. Да, ее короткие сапожки, которые она донашивала за средней сестрой, потрескались. Ну так чему удивляться, если потрескалась вся ее жизнь? Пришла в негодность. Одно только было непонятным: выходит, это все не морок? Все происходит на самом деле? Или сапожки наверху окажутся опять целыми? А дойдет ли она до верха? Ноги едва движутся.

– Как тут зимой?.. – прохрипела она. – Скользко?

– Да, – кивнул Брайдем. – Случаются ледяные дожди. Тогда мы посыпаем дорогу песком. И лошадок подковываем… особым образом. Тебе и в самом деле только десять лет?

– Почти десять с половиной, – ответила она. – Впереди мост?

– Тут два моста, – ответил Брайдем. – Пропасть раздваивается.

Впереди над пропастью вздымался, сверкая узорной ковкой, стальной мостик длиной шагов в тридцать. За ним дорога огибала огромный, в рост человека, камень и взбиралась по склону к следующему мосту, который отсюда, снизу, казался подобным сплетенной из железных прутьев клетке.

– Где третий предел? – спросила Гаота.

– У камня, – ответил Брайдем. – Но я надеюсь, что тебе уже ничего не грозит. Два раза достаточно. Хватит уже. Не было такого. Да ты и так хватанула как никто. Тебе же только десять.

– С половиной, – снова поправила Гаота и спросила: – Кто придумал это?

– Учителя, – пожал плечами Брайдем. – Так называли мудрецов, которые создали семь орденов, построили семь крепостей. Стебли – одна из них. Самая маленькая и самая неприступная.

– Другая – Крона, – пробормотала Гаота, которой нужно было говорить хоть что-то, потому что боль сковывала ее движения и как будто сковывала мысли. Она даже не посмотрела вниз, переходя пропасть, хотя бездна сквозила из щелей между вплетенными в стальную ткань деревянными плашками.

– Да, – обрадовался Брайдем. – Но Крона заброшена. В ней собираются черные егеря, им не до восстановления древних бастионов. Стебли тоже были разрушены, но не так сильно. Вот эти пределы удержали врага. Так что над Стеблями трудились только время и пламя. Хотя изнутри все было выжжено… Башни частично обрушились, но теперь они в порядке. Двенадцать лет труда. Нет, одиннадцать с половиной. Полгода ушло, чтобы преодолеть пределы, восстановить мосты. Еще есть Корни, они тоже могли сохраниться, но они южнее, на полпути между Нечи и Араном; что там творится, никто не знает. С Корней началось разрушение орденов, да и расположен тот орден в глубине Черной Гряды, почти на другом ее склоне. Но кроме этих трех крепостей в Ардане расположены еще две…

Камень был как камень. Неведомо как он оказался вознесен на косую верхушку огромного утеса, пропасть зияла со всех сторон, и не было рядом скалы, с которой он мог упасть, но он лежал недвижимо уже тысячи лет, потому как врос в землю на половину своей высоты, и край этого камня, выдвигаясь на тропу, отмечал третий предел, на котором с Гаотой ничего не должно было случиться. Впрочем, ей было все равно. Время ее жизни слиплось и полностью уместилось в ее обожженных и обмороженных кулаках. И ее мать, отец, сестры – погибли не почти пять месяцев назад, а вчера. И вкус их крови выступил из ее десен, потому что тяжесть вдруг навалилась такая, что потемнело в глазах. Одежда, собственные руки грозили вырваться из плеч и упасть на камень. Захрустела, заныла спина, и пятки, ступни пронзила дикая боль, как будто давила на них не десятилетняя девчонка, а сам этот огромный камень. И почти теряя сознание, она опустилась сначала на колени. Не упала, потому что могла лишиться коленей вовсе, а опустилась. Оперлась руками о камень тропы. Почти легла. Захрипела, потому что стало трудно дышать. Что-то внутри ее груди слиплось, приникая к ребрам, и отказывалось принимать в себя воздух. И сердце билось со стоном, который почти заглушал далекий, еле слышный голос Брайдема: