Кузнецкий мост - Савва Дангулов

На берегу ветра не было, и туман все больше застилал реку, заволакивая сизо-синюю, почти черную в этот предвечерний час воду, крошево льда, островки снега, укрепившиеся на плавучих льдинах. Казалось, что река дымилась и теперь уже не сизо-синее облако, а дымы, текучие и тяжелые, обвивают русло, подпирая берега, подпирая и точно поднимая их, при этом каменный вал кремлевской стены точно размылся и исчез, а сам кремлевский город возник высоко, на пределе ультрамариновой синевы неба, что вдруг прорывалась в пластах тумана.

— То, что мне хотелось вам сказать, господин Бардин, было достоянием недавней переписки моего премьера и вам, смею думать, известно. — Он должен был поднять глаза — Кремль был над ним. — Поэтому, излагая факты, я вам, наверно, не сообщу ничего нового: Смысл моего обращения в ином… Скажу больше, мне не безразлично, что думают русские обо мне и моей позиции, тем более что мне доподлинно известно, что моя позиция, так сказать, осуждается…

— Да так ли это, господин посол? — вопросил Егор Иванович — простая лояльность обязывала Бардина к этому вопросу.

— Так, господин Бардин, так… — произнес Керр, опустив глаза. — Я изложу вам факты, одни факты, а потом скажу о моем отношении к ним. Мне об этом тем более легко говорить, что ко всем документам, на которые я сошлюсь, я имел прямое отношение, настолько прямое, что мог высказать свое мнение… Простите мне и некоторую хронологичность, примитивную хронологичность — мне так легче держать в памяти даты и события, — он обратил глаза на Кремль, словно приглашая его в свидетели. «Свидетельствую правду, — будто говорил он, — чистую правду, вот и Кремль не даст соврать…» — Итак, разрешите?..

По словам Керра, в середине февраля Черчилль с Иденом пригласили к себе лондонских поляков и беседовали с ними по всему кругу проблем. На взгляд польских лондонцев, они готовы обсудить вопрос о новой границе с Россией, но вместе с новыми границами Польши на севере и западе. Как полагают польские лондонцы, в связи с тем, что соответствующие компенсации на севере и западе сейчас по понятным причинам не могут быть обнародованы, то и вопрос о границе с Россией должен быть отнесен к тому времени, когда державы-победительницы соберутся за большим столом переговоров. А пока польские власти в Лондоне хотели бы решить вопрос об их возвращении в Польшу. Задача эта тем более неотложна, что есть необходимость в создании органов гражданской администрации. Если такие органы будут созданы, то собеседники британского премьера хотели бы, чтобы им, этим органам, были подчинены Львов и Вильно. Беседа англичан с поляками не обошла и вопроса о составе нового польского правительства. Собеседники Черчилля особо подчеркнули, что тут напрочь должно быть исключено иностранное вмешательство, но они готовы заверить союзников, что такое правительство будет состоять только из лиц, готовых сотрудничать с Советским Союзом. Предметом беседы явилась и судьба Восточной Пруссии. Сообщение британского премьера о том, что будущая граница в Восточной Пруссии, по мысли советского правительства, должна быть обозначена так, чтобы Кенигсберг отошел к России, явилось ударом для собеседников Черчилля. Поляки пытались оспорить это мнение и после того, как Черчилль пересмотрел эту проблему в исторической перспективе, объединив войны, первую и вторую, в одно целое и напомнив, что земля этой части Восточной Пруссии щедро обагрена русской кровью. Кстати, британский премьер припомнил, что победа русских под Гумбинненом вынудила тогда немцев снять два армейских корпуса на западном фронте и, в сущности, способствовала победе на Марне.

Керру стоило немалых сил воссоздать пространную телеграмму своего премьера. Нельзя сказать, что он изложил телеграмму, отстранившись от существа того, о чем шла речь, но каждый раз, когда у него являлся соблазн вмешаться в содержание телеграммы, он заметно проявлял осторожность, понимая, что это может повредить ему на последующих стадиях диалога с Бардиным.

— Русский премьер отозвался на телеграмму так резко, как он мог, — произнес Керр и вновь обратил глаза на Кремль, теперь заметно кроткие — посол не мог отстраниться от того ощущения, что человек, о котором он говорил, был за рекой. — Он заявил, имея в виду собеседников моего премьера, что такие люди не в состоянии установить нормальные отношения с СССР. Они не только не хотят признать линию Керзона, но еще претендуют на Львов и Вильно…

Посол повторил, что желание быть точным обязывает его держаться хронологии. В соответствии с нехитрой этой истиной он отметил, что британский премьер, отвечая русским, счел возможным заявить, что британское правительство поддержит занятие линии Керзона русскими войсками де-факто. Вместе с тем британский премьер выразил надежду, что русские не закроют дверь, как он сказал, для рабочего соглашения с поляками. Если же все-таки русские не захотят иметь дело с польским правительством в Лондоне, то он, британский премьер, будет огорчен, а военный кабинет присоединится к этому огорчению. В телеграмме, которую прислал британский премьер через две недели, было сказано, что глава правительства готовится выступить по польскому вопросу перед палатой общин, при этом текст заявления включает формулу, которая гласит: мы не можем признавать никаких передач территории, произведенных силой. Ответная телеграмма русского премьера оценила позицию англичан как отступление от Тегерана.

— Если вы полагаете, что в своем рассказе я переложил красок, разрешаю обратиться к документам, в них истина, — произнес посол и, расстегнув верхние пуговицы пальто, поглубже заправил за его борта шерстяной шарф, а потом тщательно застегнул каждую пуговицу: видно, с близостью вечера посла знобило. — Что беспокоит меня и в чем смысл моего к вам обращения? Каждый раз, когда я вручал очередную телеграмму моего премьера, у меня, разумеется, была возможность сопроводить ее несколькими словами, но этих слов было недостаточно. Хотя каждая телеграмма, при этом и те, где строки были накалены добела, заканчивалась заверением в дружбе и верности, боюсь, что наш союз сегодня подвергается испытаниям значительным, как союз и отношения между главами наших правительств, что тоже очень серьезно… Заканчивая одну из бесед, ваш премьер не скрыл своей озабоченности по поводу того, что польский вопрос, как он выразился, может создать разлад между ним и моим премьером. Заметьте, он так и сказал: разлад… Ну вот, теперь настало время сказать вам то, что я хотел сказать, — его взгляд точно следовал за кремлевской стеной, которая очерчивалась по ту сторону реки. Так же, как это было час назад, когда они вышли к реке, вскипали и текли дымы. Они слоились, немо набухали и стлались над водой, густея, будто отвердевая. Их сизая плазма тревожно багровела, сообщая городу свои краски и сама принимая его цвета и блики. И оттого, что краски смешались, казалось, что город на холме отлился из этой вечерней сини — и звонкая бронза зари, и лиловатое серебро мартовских льдов, и белизна недавно выпавшего снега. — Что же я хотел сказать? — спросил не столько себя, сколько Бардина посол, не отрывая тревожных глаз от Кремля. — Я немного знаю жизнь, и то, что я скажу, подсказано опытом. Нельзя давать волю страстям. То, что называется бунтом страстей, это пожар, а пожар надо тушить, когда он тушится. Что надо, чтобы огонь погасить? Как мне кажется, два средства. Первое: событие, достаточно крупное. Второе: пауза, да, да, пауза. Нам повезло, событие такое грядет. Если мы даже хотели бы помешать ему, поздно. Оно сильнее нас, это событие, оно будет — я говорю о победе. И — надо все сделать, чтобы наступила пауза в этой дружественной перестрелке. Нет, я не шучу, мы с вами должны все сделать, чтобы высокие стороны не утратили того, что зовется общим языком. Не утратили…