Кузнецкий мост - Савва Дангулов

Но, кажется, в этот день нечто подобное и произошло.

— Послушайте, господин Бардин, моряки привезли мне в подарок ящик лосося, пальчики оближешь. К итальянскому вину, которое наши летчики доставили мне прошлый раз, северный лосось хорош необыкновенно…

Предприимчивый хозяин посольского дома явно хотел прихлопнуть двух зайцев с одного замаха: победить волчий аппетит и сказать Бардину то, что хотел ему сказать.

Керр не без умысла продлил церемонию прощания с морскими офицерами, которые прямо с Софийской набережной направлялись на аэродром, дав возможность посольской прислуге накрыть в гостиной стол, в той самой гостиной с камином и ольховой, в разводах мебелью, которую Бардин помнил по своим прежним встречам в английском доме. Керр точно рассчитал эти минуты: когда он привел Егора Ивановича в гостиную, лосось с итальянским белым вином были на столе, а из камина попахивало аппетитным дымком.

— Не люблю тостов за большим столом, есть в этом некая обязательность, — произнес Керр, разливая вино и любуясь тем, как оно вскипало в бокале. — За то, чтобы самые высокие горы остались позади, самые высокие…

Лосось, что лежал перед ними, точно ждал, когда его коснется опытная рука посла, он распался, позволив легко отделить костный стерженек от бело-розового мяса. Посол взял серебряную лопаточку и перенес бело-розовую мякоть на тарелку Бардина, да и себя не обделил. Он ждал этой вожделенной минуты, серебряная лопаточка в его руках подпрыгивала.

— Да, да, пусть эти горы будут у нас уже за спиной… — повторил посол, побеждая лосося. У него не оставалось сил, чтобы придумать нечто самостоятельное, и он был способен лишь на повторение. — Господин Бардин… — вдруг вопросил он, когда лосось, только что лежавший у него на тарелке, едва ли не испарился.

— Да, господин посол…

Нет, в этом жесте не было ничего заученного, но некоторая бойкость, не очень свойственная послу и его возрасту, несомненно, была: Керр сунул длинные пальцы во внутренний карман пиджака и, защемив между средним и безымянным вчетверо сложенный квадратик бумаги, извлек его.

— Мне хотелось показать вам этот документ, он будет вам интересен.

Лист бледно-желтой бумаги с вафельными вмятинами, приятно хрустящей, истинно посольской, был наполовину заполнен машинописным текстом. То ли потому, что текст был приготовлен для передачи Бардину, то ли потому, что он уже побывал в деле, он был переведен на русский. Текст не обладал ни названием, ни подписью, но показался Бардину столь красноречивым, что, видимо, не было необходимости ни в первом, ни во втором. Перед Бардиным лежал приказ лондонских поляков своим подпольным силам. Приказ гласил, что по вступлении русской армии в любой район Польши подпольное движение обязано заявить о себе и удовлетворять требованиям советских командиров, даже если польско-советские отношения не будут восстановлены. Местный польский военный командир в сопровождении местного гражданского представителя, гласил документ, должен встретить командира вступающих советских войск и заявить ему, что, согласно указаниям польского правительства, которому они остаются верны, они готовы координировать свои действия с советским командованием в борьбе против общего врага…

— Кстати, этот приказ уже отдан… он действует, — произнес посол, обратив на Бардина свои влажно-туманные глаза. — Как?..

Бардин не торопился с ответом — документ был хорош до неправдоподобия.

— Ну что ж, приказ мне нравится, если за ним не последует второй приказ, отменяющий первый… — заметил Бардин. А с какой стати посол решил показать Бардину эту бумажку в вафельных вмятинах и почему этот разговор у камина прямо продолжал диалог в ясенцевском доме Егора Ивановича? Разумеется, испокон веков совпадения были причиной мнительности, издревле они наводили на ложный след, но и отмалчиваться было бы неверно; в конце концов, фраза, которую мог адресовать Галуа послу, возможно, и не преследовала специальной цели. В той полусерьезной-полушутливой манере, которая свойственна его речи, француз заметил, мог заметить, что русские обеспокоены действиями аковцев и не преминут принять меры ответные. Достаточно ли такой фразы, чтобы посол обратился к бумажке в вафельных вмятинах? Пожалуй, достаточно.

А посол подошел к окну и отвел руку, как при игре в регби; металлическое колечко взвизгнуло и, увлекая за собой серебристую ткань шторы, понеслось по туго натянутой проволоке. Глянула река в ломких льдинах и глыбах темного, напитанного талой водой снега, сизая река, какой она бывает только в начале марта.

— Не угодно ли выйти на берег?.. — вдруг обернулся Керр к Бардину. — Нет ничего отраднее, как пошагать вдоль реки навстречу ветру. Темза?.. Может быть, и Темза, русская… Как вы?

Когда они покидали столик у камина, посол обратил взгляд на квадратик кремовой бумаги, лежащий на столе, точно приглашая Егора Ивановича его взять, однако Бардин не воспользовался приглашением. Бумага так и осталась лежать на столе.

На берегу ветра не было, и туман все больше застилал реку, заволакивая сизо-синюю, почти черную в этот предвечерний час воду, крошево льда, островки снега, укрепившиеся на плавучих льдинах. Казалось, что река дымилась и теперь уже не сизо-синее облако, а дымы, текучие и тяжелые, обвивают русло, подпирая берега, подпирая и точно поднимая их, при этом каменный вал кремлевской стены точно размылся и исчез, а сам кремлевский город возник высоко, на пределе ультрамариновой синевы неба, что вдруг прорывалась в пластах тумана.

— То, что мне хотелось вам сказать, господин Бардин, было достоянием недавней переписки моего премьера и вам, смею думать, известно. — Он должен был поднять глаза — Кремль был над ним. — Поэтому, излагая факты, я вам, наверно, не сообщу ничего нового: Смысл моего обращения в ином… Скажу больше, мне не безразлично, что думают русские обо мне и моей позиции, тем более что мне доподлинно известно, что моя позиция, так сказать, осуждается…

— Да так ли это, господин посол? — вопросил Егор Иванович — простая лояльность обязывала Бардина к этому вопросу.

— Так, господин Бардин, так… — произнес Керр, опустив глаза. — Я изложу вам факты, одни факты, а потом скажу о моем отношении к ним. Мне об этом тем более легко говорить, что ко всем документам, на которые я сошлюсь, я имел прямое отношение, настолько прямое, что мог высказать свое мнение… Простите мне и некоторую хронологичность, примитивную хронологичность — мне так легче держать в памяти даты и события, — он обратил глаза на Кремль, словно приглашая его в свидетели. «Свидетельствую правду, — будто говорил он, — чистую правду, вот и Кремль не даст соврать…» — Итак, разрешите?..