Кузнецкий мост - Савва Дангулов

— Ну как, Оленька?

— Все сделаю, Егор, как ты сказал, все добуду, все сотворю…

Но что Бардину надо от Галуа? Никто лучше Галуа не знает польской проблемы, как ее воспринимает сегодня Лондон. Нет, не только потому, что Галуа ведомы лондонские повороты стратегии войны, просто польский вопрос стал знаком нынешней политики Черчилля — тут средоточие его разногласий с Россией. Знать мнение осведомленного Галуа — это, по нынешним временам, знать много.

С утра непогодило и подзанесло дороги обильным и сыпучим февральским снегом, но опытный Хомутов выманил Галуа на Кузнецкий на полчаса раньше и выехал в Ясенцы, имея в запасе полных минут двадцать. К урочным двенадцати первые пласты снега были вспаханы, и резервных почти хватило, чтобы пробиться в Ясенцы. Но Бардина уже объяло беспокойство, и он, облачившись в отцовский полушубок и валенки, выбрался за ограду и дважды взглянул в пролет заснеженной дороги, высматривая наркоминдельскую «эмку».

— А я не признал вас, Егор Иванович, ей-богу, не признал! — произнес Галуа, выбираясь из машины и пригибаясь, точно желая прошибить головой, которая сейчас сделалась странно острой, снежное облако. — Вот они, метаморфозы новой России: думал встретить этакого комильфо в черной паре, а встретил крестьянина в валяных сапогах. Оказывается, второй — тоже дипломат…

Он снял в сенцах жиденький зипунишко, подбитый доходящей канадской или австралийской лисой, и, приплясывая, вошел в комнату, однако тут же как-то затих и остановился — перед ним стояла Ольга.

— Ну, Егор Иванович, а вот этого я от вас не ожидал! — вдруг его немоту точно прорвало. — Утаил от нас Ольгу Васильевну, утаил, утаил!.. Прошлый раз пробыл в этом доме от утренней зари до вечерней, а Ольги Васильевны не видал!.. Где та железная дверь, за которой вы ее держали?..

— Видит небо, ее тогда не было здесь!.. — не на шутку смутился Бардин.

— Небо? Оно для меня не авторитет! Вы Ольгу Васильевну призовите в свидетели…

— Оленька, скажи, пожалуйста…

Ольга отвела с пламенеющей щеки червонный локон, сердито сомкнула толстые губы — в минуту смущения они у нее точно набухали.

— Не было, не было…

— Не убедительно! — воспротивился Галуа, он не хотел отпускать Ольгу. — А кто тогда подготовил наше пиршество?.. Ну, согласитесь, так ведь? — обратился он к Хомутову и немало смутил того. Хомутов стоял в сумеречном углу и с превеликим любопытством рассматривал Ольгу — в этот февральский день, осиянный тускло-оранжевым солнцем и сухим ненастьем, она показалась Хомутову неким дивом.

— Нет, почему же? — вопросил Хомутов и поглубже зарылся в свои сумерки; видно, изумление, вызванное приглашением посетить его ясенцевское обиталище, все еще владело Хомутовым. Как полагал он, эмоциональный Бардин никогда не делал такого, что было бы определено одними эмоциями. В поступке Бардина было, разумеется, доверие к Хомутову, доверие даже несколько демонстративное. Он точно говорил: «Вот ты думаешь, что я предубежден, а я ввожу тебя в святая святых бардинского клана — в свой дом, при этом не страшусь тебе открыть и такое, что в глазах иных почти предосудительно: Ольгу…»

А Галуа, взглянув на Ольгу, определенно расхотел заниматься делами. Больше того, необъяснимое воодушевление объяло его. Он открыл крышку старого бардинского пианино, и вдруг гимназические вальсы, игранные на знатной Моховой в девятьсот шестнадцатом, переселились под стреху бардинского дома. Он играл неловко, воодушевленно, весь отдавшись настроению минуты. Мотив был неуверен, мелодия сбивчива, но все побеждало настроение — слушать его было приятно.

— Егор Иванович, я же знаю, чего вы заманили меня сюда! Небось вас все еще занимает Черчилль с Иденом и Бивербруком?.. Да неужели я уж так безнадежен, чтобы глядеть на Ольгу Васильевну и говорить о Черчилле? Не хочу, долой! — развоевался он не на шутку. — Долой, долой!..

Бардин подумал: «А что с ним будет после третьей рюмки?» Однако и после третьей, и после четвертой рюмки ничего с Галуа не произошло. Кажется, он пьянел медленнее, чем прежде. Видно, свое сделали пельмени. Круглое блюдо, сотворенное из толстого фаянса, удерживало их гору. Как ни деятельны были за столом трое мужчин, гора не уменьшалась — две сотни пельменей, которые выстудила Ольга минувшей ночью, казалось, не убывали. Хозяева выпили за гостей, гости — за хозяев. Потом столом завладел Галуа. В том, с какой верностью были расставлены акценты в его спичах, одном, потом втором, француз казался трезвым. Первый тост за дом и хозяйку.

— За все ваши доблести, Ольга Васильевна, и, конечно, за красоту — нет победнее прелести русской женщины! — возгласил он с печальной отвагой. Она, эта отвага, видно, была добыта им в лихом житье-бытье.

Второй тост:

— За фронтовое братство Бардиных, за тех, кто там! — Галуа обернулся на окно, теперь застланное снежной заметью, умолк, точно окно отняло у него веселость, которая только что была.

Неизвестно, как долго продлилось бы это молчание, если бы Ольга не произнесла:

— За Якова Ивановича, за Мирона Ивановича, за Сергея Егоровича… — да так, с церемонной обстоятельностью, издревле принятой в русских семьях, она перечислила всех по имени-отчеству. — И за Мирона Ивановича… — повторила она, и Бардин, взглянув на нее, увидел, что эти слова были произнесены ею с горькой страстью, почти укоризной, какой прежде не было. И она заметила, что это стало ясно Егору Ивановичу, заметила и тихо поднялась из-за стола. А наблюдательный Галуа произнес вдруг:

— Егор Иванович, радуйтесь слезам женщины — они возвращают ей красоту.

У Бардина реплика Галуа не вызвала улыбки. «Она жалеет Мирона или, быть может, не только жалеет?.. — думал Егор Иванович. Ему стоило труда, чтобы не устремиться вслед за нею, хотя он понимал, что не должен делать этого. — Если это слезы, то тайные слезы, он и я не должны их видеть», — думал Бардин.

Но целеустремленный Галуа не давал скучать. Он сказал, что рад тому, что Поборейша свел его с Хомутовым, солдатом и дипломатом, прежде всего солдатом.

— Все козыри, которые союзники обрели в войне, обретены солдатом — дай бог, чтобы мы их сохранили и обратили в дело… — заметил Галуа и поднял бокал за здоровье Хомутова. — Вот вы солдат и должны понять меня: все видят уже зарю победы, видят и те, кто не доживет до нее… Обидно, жестоко — обидно, несправедливо… Не так ли?

Хомутов сомкнул веки, казалось, сомкнул до боли, потом распахнул — внимание Галуа и вопрос Галуа были для него неожиданны.

— Да, несправедливо, но это объективная несправедливость, так сказать; идет война, и никто не знает, когда и где подберет тебя пуля. — Он умолк, но никто не проронил слова. Хомутов, видимо, сказал не все. — И в самом деле, объективная несправедливость — не в наших силах остановить войну. — Он с нескрываемой тоской взглянул на Галуа.