Ангел-мечтатель (СИ) - Буря Ирина

Нетрудно себе представить, что первой возродившейся у меня мыслью были мои обязанности. Которые ясно и недвусмысленно продиктовали мне решение оставить последнюю информацию Гения при себе. Передавать ее моим, с позволения сказать, соратникам было верхом безрассудства — полное отсутствие элементарной самодисциплины у них вполне могло подтолкнуть их — без всякой провокации со стороны правящих тиранов — на любую экстремальную выходку, а распылитель в режиме реверса ударит по сотрудникам нашей цитадели.

Закрыв вопрос неуместных откровений, я по несколько раз в день проверял, не открылся ли доступ на землю. Сами попытки отвлекали меня от тягостных мыслей о том, что родители юного стоика все еще не владеют информацией не только об очередном подарке Гения, но и о реальной угрозе жизни их сына. Постоянный же результат всех этих попыток приносил мне некоторое скоротечное успокоение — раз во мне нет надобности, значит, там все хорошо.

Пребывая, в отличие от меня, в блаженном неведении, Татьяна и ее хранитель — не говоря уже о карающем мече — определенно воспряли духом от отсутствия Гения и — со всем пылом изголодавшихся на диете любителей фастфуда — вернулись к своей типичной манере поведения. Типично мелочной, примитивной и эгоистичной, я бы сказал.

Если бы они не направляли свои выходки на меня, я бы вряд ли их заметил — как, впрочем, и все прочее, происходящее в офисе. Мое пребывание в нем начало делиться не на дни, а на периоды времени от одной попытки телепортироваться на землю до другой — от крушения надежд до их возрождения. И все проблемы ее светлых, с позволения сказать, радетелей показались мне на этом фоне еще более банальными и плоскими.

Сначала меня вызвал карающий меч. Я даже слегка удивился той поспешности, с которой он принял приглашение Гения ознакомиться с тактикой наших оппонентов. Нужно отдать ему должное, подумал я, профессиональные интересы всегда стоят у него на первом месте — и, как оказалось, вновь принял желаемое за действительное: даже безопасность его своры не шла для него ни в какое сравнение с уязвленным самолюбием.

Я мог только гадать, откуда он узнал о пристальном внимании Гения к Марине, но выводы из этого он сделал присущие как своей светлой натуре, так и самомнению мелкого князька. Только в его воспаленном мозгу могла родиться бредовая мысль, что Гения — Гения! — к Марине подослал, не добившись ее расположения своими силами, я — и исключительно для того, чтобы все же выхватить ее именно из-под его начальственного носа.

Он просто напрашивался на еще один урок — и в конце концов, Гений оставил ему доступ ко многим воспоминаниям, не ограничив их никаким специально оговоренным списком.

Я показал ему два образа Марины, как запомнил их сам: один — бурлящий жизнью — до чистки памяти; другой — брошенный на колени — после нее. И добавил, что эта отвратительная перемена в ней — дело рук его собственных хозяев, как и ее вечное заточение на земле. Единственное, что он счел необходимым выяснить — были ли это ее воспоминания; единственное, что его интересовало — как представить их заведомой ложью нашего течения.

Чтобы как можно быстрее прекратить очередную демонстрацию светлого фарисейства, я совершенно недвусмысленно объявил ему, что. Марина навсегда связана не только с землей, но и с тем, с кем она делила ее в незапамятные для нас обоих времена. Он опустился до угроз передать ей мои слова — в надежде, вне всякого сомнения, сыграть на ее гипертрофированной независимости — но меня, по правде говоря, это только позабавило: противопоставлять любые ухищрения карающего меча неотразимой харизме Гения было просто смешно.

Как ни трудно в это поверить, Татьяниному горе-хранителю удалось превзойти в пробивании очередного дна даже карающий меч. Этот обратился ко мне с вопросом о том — ни много, ни мало — как представители нашего течения меняют внешность при отправке на землю и во время пребывания на ней — и сделал это буквально за несколько минут до моей новой попытки телепортироваться именно туда, когда у меня уже все тело почти вибрировало в уверенности, что на этот раз у меня все получится.

Оставим в стороне тот момент, что столь прямолинейно выпытывать профессиональные навыки противоположного течения является верхом бестактности.

Оставим там же полное отсутствие воображения, необходимое для подобного навыка, у всей хранительской братии — что этот ярчайший ее представитель продемонстрировал самым убедительным образом, когда я обучал его создавать и ставить мысленный блок.

Составил этим двум аргументам компанию не менее очевидной факт — попасть на землю, где можно было бы воспользоваться этим навыком, ни у Татьяны, ни у ее горе-хранителя не было ни малейшей возможности.

Из чего следовал один-единственный вывод: они решили попрактиковаться в этом искусстве в своем отдельном помещении, любезно предоставленном им Гением, в свободное от офиса время, недоступное ни одному другому их сослуживцу — и, вне всякого сомнения, чтобы придать новую остроту слегка приевшемуся уединению.

И это в тот момент, когда ситуация на земле, где находится их сын, стремительно приближается к критической.

Памятуя ту дичайшую кубическую мазню, в которую облек, в конечном счете, свой блок горе-хранитель, я не смог отказать себе в удовольствии описать ему процесс перемены внешности как акт живописи — и намекнуть, что делать это можно и нужно, исходя из не всегда выставленных напоказ внутренних желаний партнера. Что-то подсказывало мне, что даже если он угадает Татьянины правильно, то изобразит их в таком виде, что их уединение мгновенно сделается обоюдоострым.

Его откровенно пришибленный вид некоторое время спустя — так же, как гримаса недовольства и разочарования, мелькающая на лице Татьяны — только подтвердили мое предположение. Впрочем, наслаждался я ими недолго — мне позвонила Марина.

Глава 20.18

Случилось это во время перерыва и в первый момент ввергло меня в настоящую панику — ведь Гений сам открыто признавал, что наши оппоненты весьма сведущи в провокациях и ударах из-за угла, отчего же он был так беспечен в организации ее охраны?

— Извините, — бросил я своим сослуживцам, поднимаясь из кресла, — забыл важный документ передать.

Быстро спускаясь со второго этажа, я, впрочем, взял себя в руки — если Марина звонит сама, значит, ничего действительно пугающего еще не произошло.

Ее первые же слова заставили меня усомниться в этом. Даже не потрудившись начать с общепринятых формул вежливости, она принялась сыпать оскорблениями в адрес Гения — вперемешку с вопросами, куда он исчез. Я усмехнулся и нахмурился одновременно: как и следовало ожидать, ему удалось задеть в ней чувствительную струнку прямо на той единственной встрече — но его длительное, хотя и вынужденное, отсутствие с тех пор уже не только начало ослаблять тот эффект, но и вызвало в Марине столь свойственное ей резкое противодействие даже самому легкому и неотразимому постороннему воздействию.

Я буквально физически ощутил возложенное на меня доверие Гения в отношении всех его контактов и их действий. Более того, я добавил в их список новый пункт — и сделал это, в отличие от моего отношения ко всем остальным, с удовольствием. Я не был настолько самонадеян, чтобы попытаться заменить Гения в поистине героическом подвиге возвращения ему Марины — но я мог хоть немного облегчить ему его.

В самых мягких выражениях — памятуя о всех немыслимых пытках, которым ее подвергли светлоликие палачи — я объяснил ей, что она пока еще не знает, кто он, как много он сделал для земли, насколько важно сейчас его появление на ней, и под конец попросил ее просто дождаться его возвращения, потому что только он — и никто, кроме него — может помочь ей увидеть и землю, и себя на ней в истинном свете.

Вряд ли кто-либо, знающий Марину, удивится тому, что она фыркнула мне в ответ — но с намного меньшим, чем обычно раздражением. Скрестив пальцы, я понадеялся, что брошенное мной зерно не пропадет втуне. И решил в свой ближайший визит в нашу цитадель выяснить у моей дочери, удалось ли им с юным стоиком найти какую-нибудь псевдо-угрозу — необходимость укрепить охрану одновременно и их самих, и Марины несомненно должна была увеличить мои шансы телепортироваться на землю.