Публичное одиночество - Никита Михалков

Это меня не трогает.

Почему?

А вас трогает стробоскопия объектива номер шестнадцать?

Ну так вот… (III, 6)

ШКОЛА

(1989)

Если мне снятся страшные сны, так то, что я учусь в школе…

Однажды (это было в 20-й школе, где сейчас учатся мои дети) меня вызвали к доске. Я отправился, по словам классика, с легкостью в голове необыкновенной. Подошел к доске, увидел уравнение, взял мел. И тут почувствовал, что не только не могу решить, но просто не понимаю, что написано. И когда за спиной услышал более-менее бодрый скрип перьев одноклассников, со всей очевидностью ощутил всю катастрофическую пропасть, на краю которой стою. Причем наибольшее впечатление произвело не то, что я не знаю, а то, что ребята знают, а я нет. И от этой безысходности потерял сознание. Очнувшись, увидел над собой ироническое лицо учительницы, которая была убеждена, что это «липа». Меня отпустили домой. Потом, много лет спустя, я узнал, что вся учительская смотрела мне вслед и ждала: вот сейчас Михалков даст стрекача. А я действительно плелся, едва передвигая ноги, ничего не соображая, держась за стену.

Школа вообще тяжело шла.

Причем до четвертого класса я учился довольно хорошо. До тех самых пор, пока не возникла необходимость напрягать мозги в сторону точных наук, хотя все остальное, скажем, литература, география, история, даже биология, давалось легко. А уж когда начались общественные науки, язык был подвешен, и тут я «пудрил мозги» педагогам со скоростью невероятной. И, надо сказать, с огромной фантазией. Как-то в институте, не зная абсолютно ничего из того, что надо было говорить, я выдал такое преподавательнице по истории партии: якобы Буденный дошел до Белграда с Первой конной. И брякнув, тут же понял, что отступать некуда, и потому добавил, что только-только вышла книга. Она даже записала выходные данные этого несуществующего издания. Но это уже в студенческие годы. Там больше было куража.

А в школе с шестого класса я практически не мог решить ни одной задачи. Сначала просто упустил, дальше – больше. Мне достаточно было «тройки», главное – скорее закончить школу и стать артистом. Даже выбора никакого не существовало. Я с детства был приговорен к этому по собственному желанию. (II, 19)

(1995)

Да, школа была для меня сплошным мучением. Особенно математика.

В последний раз у меня было просветление в седьмом классе, когда я понял геометрическую теорему, выучил ее, поднял руку, но вместо меня вызвали другого, который получил «пять».

С тех пор «шторка» для меня навсегда закрылась… (II, 28)

(2000)

Смешная у меня история была и в школе рабочей молодежи для танцоров, которую я окончил.

Интервьюер: Вас туда доучиваться отправили?

Я опускался, опускался и докатился до школы, где учились танцоры, которые часто ездили на гастроли за границу. Им просто надо было получить среднее образование.

Там же училась Таня Тарасова – девушка с замечательной точеной фигуркой. В нее все были влюблены.

Директор школы Галина Ивановна, прекрасная женщина, ко мне нежно относилась. Она понимала, что выпускной экзамен по математике мне не осилить. Я сам ей честно признался: «Галина Ивановна, клянусь, я не сдам. Галина Ивановна, – говорил я, – ну зачем мне понадобится эта математика? Зарплату сосчитать? Я ее правильно сосчитаю и так». Я уже работал в Театре Станиславского, играл на сцене, и судьба моя была решена… Она вызвала меня и спрашивает: «Ты можешь один билет выучить?» Я говорю: «Могу». – «Какой ты хочешь?» – «Седьмой». (Семь – мое любимое число.)

Я его выучил от первой до последней фразы, как молитву. Тем не менее я насовал еще во все карманы шпаргалки – а вдруг забуду. Она меня предупредила: твой билет будет лежать третьим слева.

Я пришел на экзамен в первой пятерке, чтобы седьмой билет никто до меня не взял. А рядом с учительницей сидит инспектор РОНО, старичок-бодрячок с бородкой, такой старорежимный профессор из картины «Весна».

Солнечный день, открыты все окна, все возбуждены.

И учительница по математике говорит мне: «Михалков, может быть, все-таки, ты придешь попозже? Ну зачем же нам портить образ школы?» Я говорю: «Нет, я пойду первым».

Она вся побелела.

Я иду. Третий билет слева беру: седьмой. Сажусь. Выписал все формулы, решил упражнения, все проверил по шпаргалкам. Выхожу отвечать.

Вот как было написано в книге, так я и чешу. Потом уравнение, задача. Инспектор говорит: «Никита, для того, чтобы получить твердую пятерку, нужно будет ответить на дополнительные вопросы». Я говорю: «Не надо». Он: «Как?! Вы же так блистательно отвечали! Вы согласны получить четыре?» – «Нет». Инспектор отупел: «А чего же вы хотите?» Я говорю: «Я хочу скорее отсюда уйти!» Ничего не понимая, ужасно расстроившись, он ставит мне тройку, и я выхожу со счастливым лицом. Вот так я учился. (II, 33)

ШМЕЛЕВ ИВАН

(2000)

Это имя, к нашему счастью, возвращается в Россию. К сожалению, так поздно. Хотя лучше поздно, чем никогда.

Шмелев во многом есть то самое «наше всеобъемлющее». Потому что одна только его книга «Лето Господне» – это энциклопедия русской жизни. Причем глубочайшая, искренняя, трагически концентрированная, изнутри написанная…

Вообще, есть такая неблагодарная вещь, как опосредованное влияние. Все сценарии, которые так или иначе были связаны с девятнадцатым веком, включая «Обломова» (который намного раньше писался), почему-то были у меня связаны с «Летом Господним» Ивана Шмелева.

Я даже сам не могу этого понять. Там нет ничего конкретного. Но, скажем, просыпание маленького Обломова и его жизнь в усадьбе – это, хотите или не хотите, эмоциональная и энергетическая зарядка от «Лета Господня». Хотя у меня никогда не было конкретного замысла – экранизировать Шмелева…

Понимаете?

Это такой текучий пласт – атмосферы, запахов, звуков, цвета, скрипа половиц, – который невозможно сфокусировать в конкретном сюжете.

Шмелев?!

Он разливается во всем этом времени. Это было написано им в эмиграции. То есть тогда, когда все наиболее обострено. Вспомните детали – шмелевские, бунинские или набоковские. Детали, которые не замечаешь, живя здесь, в России… В России это было бы невозможно ощутить так, потому что ощущаешь особо именно тогда, когда этого нет. Когда это рядом, ты этим дышишь. Для тебя – это естественная среда: как только ты это теряешь, ты начинаешь на этом фокусироваться.

Именно поэтому так концентрированно терпки для меня как режиссера, как для создателя атмосферы на экране те же Иван Шмелев, Иван Бунин и Борис Зайцев… (XII, 5)