Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

оставить во втором. Генерал Томьер командовал бригадой; Жюно очень уважал его и во время первой экспедиции вверил ему важный пост. Генерал Томьер прежде был адъютантом маршала Ланна, а известно, что последний терпел только таких штабных офицеров, на которых мог положиться. Генерал Томьер находился в этот раз опять под началом Жюно, и с ним ехала жена его.

Кто бывал в Испании, тот знает, что, удалившись на два или три лье, там, особенно в поле, так же трудно опять съехаться, как у нас между Канном и Парижем. Я не знала госпожу Томьер, но когда Жюно сказал, что за три лье от меня находится женщина, молодая, добрая, тихая, любезная и к тому француженка, что это жена одного из его генералов, я со слезами умоляла его упросить ее жить со мной, пока мне придется проводить жестокие дни одиночества. Жюно тотчас занялся этим, и дело сладилось, потому что генерал Томьер тоже с трудом мог возить с собой жену; он видел все трудности, стоящие перед французской армией. Со всех сторон доходили слухи, что Веллингтон приказал истреблять жилье, увозить продовольствие и опустошать все при отступлении своем к Лиссабону. Такие меры, бесконечно увеличивая силу его, были пагубны для нас. Впрочем, успех оправдал его поступок: эти меры победили Массена…

В первых числах сентября французская армия начала дефилировать для вступления в Португалию. Наконец и восьмой корпус начал свое движение: минута разлуки моей с мужем наступила… и была ужасна! Он трепетал за свое дитя и за меня; я боялась за свое дитя и за него. Не без страха я думала и о себе, хотя болезнь поселила во мне большое отвращение к жизни. Но я была необходима невинному существу, которое носила, и смерть моя могла сделать сиротами трех детей, которые молились Богу за своего отца и за меня в пятистах лье от пустыни, где я плакала и молилась за них.

Наконец мы расстались: он отправился в Португалию, а я поехала в Сьюдад-Родриго. Генерал Како, тогдашний начальник этого города, был предуведомлен и приготовил мне квартиру, которая, говорил он, могла быть прилична, то есть защищала меня от дождя, падающего ручьями в это время года на бесплодные, пустынные горы.

Я могу долго описывать Сьюдад-Родриго, но это не даст понятия о том, что такое была эта груда обломков, посреди которых, как вехи, стояли несколько домов, поддерживаемые огромными блиндажами, что придавало печальную мрачность тесным улицам и домам этого ужасного места, без того уже темного. Когда я въехала в город, сердце мое сжалось и я невольно закрыла глаза.

Генерал Како ожидал меня у дверей дома, приготовленного для меня, едва ли не лучшего в городе. Дом остался цел, потому что стоял в отдалении, это был дом одного каноника, который тоже бежал при общем бегстве. Под блиндажами видели только бродивших солдат, раненых или больных, оставленных Массена, которые больше походили на тени, нежели на людей, предназначенных для защиты города. Между тем они должны были сражаться в случае нападения на город.

Сьюдад-Родриго — самое дикое и бесплодное место на всем Пиренейском полуострове: ни одного дерева нет вокруг старых его стен. Вы сказали бы, глядя на горы без зелени, что проклятие Бога иссушило тут все. Но этот печальный вид оставался не единственным несчастьем нашим: у нас не было ничего. Даже за золото не могли мы купить самой простой, обыкновенной пищи: крестьяне бежали, земля стала пустыней.

Я устроила себе комнату в верхнем этаже, потому что в нижнем было темно от блиндажей. Там занималась я шитьем белья для моего ребенка, часто смачивая слезами нитку, которой сшивала крошечные наряды. Я не получала писем из Франции около месяца, с того времени как французская армия выступила в поход, и за это время мне не пришло также ни одного известия ни о Жюно, ни об армии. Никогда раньше не случалось, чтобы шестидесятитысячная армия перешла реку, вступила в другую страну, и на другой день наступило бы глубокое безмолвие, будто смерть поразила их всех.

В тот день, о котором я говорю, у меня был генерал Како, он казался мне встревоженным более обыкновенного и говорил — причем больше, нежели следовало бы говорить при женщине в моем положении — об опасностях, каким я подвергалась в Сьюдад-Родриго:

— Дон Хулиан знает, где вы, и хочет захватить все здесь; это подвергает опасности также и меня с моим гарнизоном.

Я не могла удержаться и поглядела на него с таким выражением, что он потупил глаза.

— Будьте спокойны, генерал! — сказала я. — Если на вас нападут (чего я, однако, не ожидаю), то двести человек моего прикрытия окажутся гораздо полезнее ваших убогих солдат, которые, вон, видите, бродят под блиндажами, как тени. Так что, думаю, вам гораздо спокойнее с тех пор, как я приехала сюда.

Из полученного письма я узнала, что в Саламанку приехала французская кормилица, назначенная мной, и моя ключница, госпожа Гельд, вместе с горничной, потому что я лишилась своей.

Я должна сказать несколько слов о своей кормилице: это была женщина необыкновенная. Когда я родила моего сына Наполеона, Жюно, всегда привязанный к Бургундии и думающий, что нет ничего хорошего в других местах, хотел, чтобы кормилица его сына была также оттуда. Мои золовки выбрали мне одну и отыскали ее с таким тщанием, будто невесту для какого-нибудь индийского царя. После всех этих забот, после всех изысканий ко мне приехала толстая, высокая и довольно красивая женщина; но она стала кормить моего сына молоком тощим и дурным, и ребенок стал худеть. Боделок, мой медик и человек проницательный, осмотрел ее и открыл, что она уже три месяца беременна.

Тогда я стала просить своих знакомых, чтобы они помогли мне. Все бросились искать на другой же день утром, и еще до полудня в моей гостиной находилось уже двадцать кормилиц, а от запаха молока можно было лишиться чувств. В числе этих женщин была одна, высокая, складная, с прелестными зубами, с живым и всегда веселым взглядом, щеки ее были круглы и румяны. Она заявила, что хочет сначала видеть ребенка, потому что, объяснила она, ребенок может умереть. Эта откровенность понравилась мне. Короче, я выбрала ее, и с той минуты ни разу не имела повода упрекнуть ее в чем-нибудь.

Роза воротилась домой, когда перестала кормить Наполеона. Жалованье и множество подарков, сделанных ей мною, составили для нее небольшое состояние. Однажды она пришла ко мне в дом наведаться о моем здоровье, потому что любила