Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

и, поскольку мой сын находился в списке действующих лиц, ему тоже послали приглашение. Мы с Жюно были тогда далеко, в Испании, а дети наши жили в Бургундии; но у нас оставался господин Каваньяри. Получив извещение, он высчитал время и увидел, что еще можно успеть. Тотчас сел он в карету, гнал день и ночь, платил почтальонам вдвое и втрое и, приехав в Дижон, где мои дети жили с сестрой Жюно госпожою Мальдан, взял моего сына и его няню, поскакал с ними обратно в Париж, да так скоро, что по дороге они едва не сломали себе шеи, но приехали живы и здоровы.

В Париже тотчас занялись нарядом ребенка. Хоть на приглашении был означен особый наряд, но с тех пор его два раза переменили, и к счастью: в нем бедные малютки походили бы на полишинелей. Другим важным делом стало найти временную мать для моего Наполеона. Время года не благоприятствовало этому: все разъехались по деревням и еще не возвращались с вод. Герцогиня Рагузская соединяла в себе тогда все, чего могла я желать и просить: она была друг моего сердца, сердце и ум мой равно гордились ею; но ее самой не было в Париже. Госпожа Лаллеман была нездорова и не смогла бы выдержать такой церемонии; да она еще и не была представлена ко двору, ее представили уже в 1812 году. Другие из женщин, моих друзей, которые с удовольствием приняли бы на себя это временное опекунство над моим Наполеоном, сами должны были участвовать в церемонии. Каваньяри мог бы избрать госпожу Жюст-Ноайль, только что назначенную придворной дамой при Марии Луизе (а муж ее стал камергером императора), и она, руководствуясь дружеским чувством, возникшим еще в детстве, конечно, была бы истинною матерью для моего сына; но Каваньяри не подумал о ней, равно как и о герцогине Монтебелло. Впрочем, выбор сделали самый счастливый: избранная мать заботилась о моем сыне не хуже меня самой. Это была герцогиня Ровиго, тогда прелестная; и конечно, очаровательная получилась картина, когда она держала на руках такого амурчика, каким был мой Наполеон. Его нарядили в вышитую батистовую рубашку, обшитую английским кружевом, множество прелестных локонов, белокурых и шелковистых, окружали белую, полную шейку младенца, и он, со своими круглыми, толстыми ручонками и крошечными пальчиками, казался бесконечно очаровательным существом. Красота его поразила императора.

— Боже мой! Какой прелестный ребенок! — вскричал он. — Давно ли у вас мальчик, госпожа Савари, да еще такой прелестный мальчик?

Тут сказали ему, что это мой сын.

— Право, этот Жюно счастливец! — воскликнул он.

В продолжение всей церемонии император не переставал глядеть на ребенка, что-то тихонько говоря иногда императрице, и указывал ей на малютку глазами и жестами. Он, верно, говорил ей о том ребенке, которого она носила тогда, об этой надежде Франции и доброй половины мира! Сын… сын… его сын, его! Как, должно быть, билось благородное, великое сердце Наполеона! Я уверена, что день этой церемонии крещения был одним из достопамятных дней в жизни Наполеона, и не в одной внутренней, но и в императорской, в политической жизни его. Сколько мечтаний, сколько планов роилось в голове его, когда он глядел вокруг своего трона и видел себя подле дочери цезарей, носившей залог его любви… его, Наполеона, победителя стольких царств! Он мог в своих планах будущего соединить во имя своего сына все прекрасное, цветущее поколение, которое собралось тут.

Да, да, я знала его, и уверена, что в тот день его волновали самые сладостные и вместе с тем самые высокие помышления.

Двор находился тогда в Фонтенбло. Тотчас по окончании церемонии господин Каваньяри обратился с благодарным приветствием к герцогине Ровиго, посадил маленького Наполеона и его няню в карету, снова поехал с ними по дороге в Бургундию, и сын мой возвратился в Дижон к своей тетке, без которой оставался всего неделю.

Красота моего сына так поразила императора, что когда он увидел меня по возвращении моем из Испании, через десять месяцев после крещения, первое его слово было об этом; а расположение его тогда совсем не отличалось любезностью. Все знают, что дела на юге шли очень худо, на севере тоже начинали запутываться…

Глава LI. Наполеон. То же имя, но человек уже не тот

Мы дошли до эпохи, очень важной в летописях Франции: судьбы ее омрачаются, оружие не так победоносно, как прежде, когда одно появление Наполеона заставляло отступать целые народы. Теперь она, Франция, будет отступать перед своими неприятелями!

Тот человек, который отступает теперь перед англичанами, это победитель при Эслингене, при Риволи, герой Генуи и Аустерлица. То есть это то же имя, но человек уже не тот.

Может быть, скажут, что я мало говорила о Наполеоне в последних главах своего сочинения[220], но представить в настоящем виде и прояснить темные места испанской истории значит тоже заниматься Наполеоном. Вскоре все отношения соберутся вокруг него лично, и он станет единственным предметом, на который устремится внимание всего, что дышало во Франции и даже в Европе.

Жюно возвратился из Саламанки. Он видел Массена и возобновил старую дружбу. Оба эти отца, один молодой, другой почти старик, были на одной черте, сближаясь чувствами к своим детям и намерением соединить их. Так юные поколения сближают старшие.

Прежде чем Массена оставил командование Португальской армией, он выдержал посещение, очень неприятное для него. К нему явился маршал Бессьер, бывший в Сьюдад-Родриго с дивизией императорской гвардии.

— Если бы император дал мне такие войска! — говорил Массена герцогу Абрантесу. — Если бы он дал мне взрослых людей, а не мальчишек, не конскриптов, из которых составлена часть и твоего корпуса… Хм!..

В досаде он обыкновенно протирал свой глаз, как будто желая этим безмолвно упрекнуть Наполеона[221]. Впрочем, князь Эслингенский говорил об этом предмете только с теми, к кому испытывал особенную доверительность, и не любил, чтобы люди, известные ему лишь с недавнего времени, вынуждали его говорить о том, что явно было для него тягостно.

Массена отправился во Францию и оставил Португальскую армию 15 мая 1811 года; маршал Мармон занял его место. Император личным письмом объявил Жюно, что он получает иное назначение, на север, а восьмой корпус будет разделен между другими корпусами при переформировании Португальской армии; следовательно, он мог оставить Испанию и возвратиться во Францию.

Надобно выстрадать продолжительное изгнание вдали от отечества, чтобы постичь волшебное сочетание этих слов: «Лора! Мы возвращаемся во Францию…»

Я прыгнула на шею Жюно, я