Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

из моих знакомых, я совсем не нахожу этого. Напротив, только сумасшедший кинулся бы к огню, потому что он шел из дома, по крайней мере, так казалось. Когда огонь вспыхнул, императрица тоже обходила круг женщин, но со своей стороны. Она села на трон и там ожидала императора; это показывает хладнокровие и даже мужество…[212]

Что касается императора, он был в этом случае, как всегда в жизни, на высоте! Он проводил императрицу в первую карету, которую встретил во дворе, довел ее до площади Людовика XV и опять возвратился в дом посланника, отдавал приказания, занимался ранеными и для каждого в этой охваченной паникой толпе находил слова, нежные, ободрительные. Он спешил с помощью, к несчастью, слишком запоздалой! Подумать только, что не было пожарной команды!»

На другой день австрийцы громко говорили об удивлении, которое внушил им император своим благородным поведением, возвратившись посреди ночи в такое бедственное место, где вокруг него были только представители австрийского посольства. Он оставался там до половины четвертого утра и действовал как обычный сообразительный парижанин, удовлетворяя потребности всех, особенно женщин, которые казались стадом испуганных ланей.

Самые хладнокровные сердца были растерзаны плачевным зрелищем, когда на другой день возвратились в дом, где цветы еще были свежи и еще благоухали. А жертва! А бедная мать! Она погибла, возвратившись в эту раскаленную печь, которая за пять минут превратилась в зал празднества Люцифера! Она искала там свое дитя, уже спасенное. Люстра упала ей на голову и разбила череп! Несчастная женщина провалилась в образовавшуюся в прогоревшем полу дыру, и поэтому сохранились в целости часть руки и грудь, а все остальное было неузнаваемо, превратилось в уголь! Ее узнали только по небольшой золотой цепочке, на которой было привешено много сердечек из драгоценных камней. Одна из прелестнейших женщин своего времени, милая, пленительная и прекрасная! Большой жертвы потребовал Бог в этот день от семейства Шварценберг.

Находясь в Португалии, я видела многие доказательства ослепления, в каком находился император в отношении Испании: он упорно не хотел слушать никаких мнений от своих верных слуг, знавших положение армии и ситуацию в стране. Гверильясы вели с нами войну гораздо более страшную, нежели войска регулярной армии; в доказательство скажу только, что наши армии всегда торжествовали против регулярных войск, но таяли, исчезали без битв и славы от кинжала крестьянина, от отравленных ручьев и пик гверильяса. Скажу вновь то, что уже повторяла: император никогда не понимал войны в Испании; лорд Веллингтон гораздо вернее оценивал события на полуострове.

Когда император приехал в Испанию сам и лично стал руководить войсками и гвардией, когда эти непобедимые фаланги шли дружно, уничтожая все, что встречалось на их пути, и император увидел, что пушки истребляют английскую армию, остатки которой маршал Сульт оттеснил в море, он получил еще более ложное представление о войне, какую можно вести в Испании. Он возвратился во Францию, думая, что даже люди с обыкновенными способностями сумеют закончить эту войну. Увы! В то самое время, когда «Монитор» рассказывал во Франции, что в Испании нет никаких войск, не осталось никакой силы, мы с трудом пробирались по стране, опустошенной самими жителями, и терпели недостаток в самых необходимых жизненных потребностях.

Я уже говорила о своем собственном ужасном положении из-за беременности. Оно делалось с каждым днем все более прискорбно для Жюно, который со страхом видел приближение минуты нашей разлуки. Сначала мы воображали, что я легко смогу возвратиться в Вальядолид ко времени моего разрешения или даже в Мадрид, где я была бы под покровительством короля Жозефа, и он, верно, принял бы меня со своей добротой. Но теперь становилось ясно, что возвратиться было решительно невозможно — для этого понадобилась бы охрана человек в пятьсот. Жюно, почти без ума от ужасного беспокойства за жену и дитя, которое готовилась она родить, сел на лошадь и приехал к Массена. Они дружили тогда, и Жюно сказал ему, как несчастлив он от одной мысли оставить меня почти при наступлении родов, без всяких средств защиты, посреди тысячи опасностей в брошенной деревушке, которую окружает все, чего только можно страшиться.

— Пусть герцогиня едет с нами, — сказал он Жюно.

— Это невозможно! — отвечал мой муж. — Подумай, что она должна родить через шесть недель, а теперь почти умирает.

— Так надобно отвезти ее в Саламанку, это место ближайшее и самое гостеприимное для нее.

— Нет, нет! — сказал Жюно, и лоб его тотчас наморщился. — Я не хочу оставлять свою жену в Саламанке — этот город не защищен от внезапного нападения. Через три дня там появится дон Хулиан, если жена моя отправится туда сегодня.

— Черт возьми! — вскричал Массена. — Ты говоришь правду, мой бедный Жюно!.. Но как же быть?

И оба они, занятые в то время самыми важными делами, забыли о них ради того, чтобы подумать о жребии бедной женщины, которая готовилась сделаться матерью.

— Это ужасно! — наконец сказал Жюно. — Остается только одно убежище, где я могу оставить жену и не умереть от беспокойства, — это Сьюдад-Родриго…

Массена пристально посмотрел на Жюно.

— Сьюдад-Родриго?.. — пробормотал он.

— Да! Сьюдад-Родриго. По крайней мере, за укреплениями его она будет защищена от бандитов этого дона Хулиана.

— Но подумай, — сказал ему князь Эслингенский, — что там не осталось ни одного дома с целым потолком. Бомбы изрешетили все, если что и есть еще там не разрушенного. Кроме того, Сьюдад-Родриго совсем без жителей.

— Лучше жить в пустыне, нежели страшиться общества гверильясов, — сказал Жюно. — Герцогиня поедет в Сьюдад-Родриго, только я прошу тебя оказать ей ради меня одну благосклонность: позволь оставить полтораста швейцарцев Невшательского батальона, которые станут оберегать ее, а когда здоровье ее позволит и она решится приехать к нам, будут служить ей прикрытием.

Массена тотчас согласился и в самом деле оказал этим явную благосклонность, потому что армия его была немногочисленна, хоть громко и повторяли, что она состоит из трех корпусов. Жюно тотчас приехал назад в Сан-Феличе более спокойный, но в недоумении, как объявить мне, что я должна отправиться в Сьюдад-Родриго, который он сам описывал мне такими ужасными красками.

Болезнь удручала меня до такой степени, что я почти не обратила внимания на слова его; меня поразило только то, что армия его через два дня отправляется в поход и мы должны расстаться.

Тогда-то узнала я одну особу, которая долго была в Испании спутницей моего несчастья и не оставляла меня целый год: это баронесса Томьер. Муж ее участвовал в обоих походах в Португалию, жена сопровождала его в первом и не хотела