Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

А он-то, он здесь зачем – для мебели?

Да, его будто не замечали. Германтов ощутил атрофию воли. «Кто они, кто?» – беспомощно спрашивал себя, но внутренний голос молчал, а сам он не мог понять – реально всё это или нереально?

– Всё живое, что было во мне, – сказал тот, что повыше ростом, – сохраняется в этих красках, – приблизил маску к экрану, – не правда ли?

Тот, что пониже и поплотнее, промолчал.

Тот, что повыше ростом, слегка повернулся к фасаду Сан-Марко.

– Сохраняется, как этот закатный отсвет.

Тот, что пониже и поплотнее, вновь промолчал.

Тут промелькнул меж столиками вертлявый человечек в клетчатых брючках, запахло серой.

И тут же оба незнакомца наконец обратили внимание на Германтова и, словно удивившись его присутствию, как по команде, сняли одновременно маски. На сей раз оба они привстали и вежливо поклонились… Как?! Неужели Вера снова наколдовала? Нет, включился с перебоями внутренний голос: абстрактные образы сознания предстают вдруг в телесно-материальном обличье; «вдруг», напоминал внутренний голос, может быть сном, трансом, особым возбуждением или волнением. До Германтова, однако, успокоительно рациональные увещевания внутреннего голоса, добавившего для пущей убедительности ещё что-то про обновление феноменов, пока что не доходили, но зато безвольно ощущал он, что запредельные силы какие-то опять заталкивали его, беззащитного, в предбанник Страшного суда – пусть и в какую-то иную по специализации, не ту уже, где побывал он недавно, когда сидел у воды на Словенской набережной, но тоже предварительную судебную нишу-коллегию, или, допустим, палату. Не иначе, как сейчас и здесь, на Пьяцце, готовилось ему свыше новое испытание. Да, он чувствовал, что посланы они ему свыше. Они? Они – живые?! Как натурально близко блестела кожа на лобной кости, как вкрадчиво трогал щёку нервный румянец, а бороды-то – и у того и у другого – волосок к волоску. Германтов оцепенел, вернувшись на миг в тёмную дождливую ночь, когда они – они, кто же ещё? – повалили его на мокрые булыжники и до крови избили, и словно бы все естественные чувства атрофировались в тот же миг у него, он только явственно ощутил в груди огромную холодную пустоту: так вот кто меня сегодня преследовал целый день – им, так на себя похожим и отвесившим уже ему столь вежливые поклоны, на самом деле совершенно не требовалось представляться!

Веронезе. Что же вы, простоявший столько в музее перед моим автопортретом, смотрите с таким сомнением на меня? Не узнаёте? И разве мы не сталкивались лицом к лицу, после того как вы, сняв ботинки, залезали на леса, чтобы тайно подглядывать за мной, когда я расписывал свод? Это я, не сомневайтесь. (И с места в карьер, поэтично.) – Вот здесь (доверительно вводя Германтова в курс венецианских радостей-развлечений, с театрально изящным, указующим на многоарочный фасад Прокураций жестом) были игорные заведения, за вином мы весело ночи напролёт проводили, кто только здесь не играл, прожигая жизнь, – почтенные сенаторы со звёздами на камзолах, разодетые хлыщи, блистательные мошенники.

Палладио(верный своему величаво-каноничному лику, глухим голосом, но чуть ехидно). Там, в кабинетах с игорными столами, вдобавок к вину и женщинам горячили кровь и туманили головы твои несравненные, услаждающие зрение росписи.

Веронезе (не без игривости, но словно оправдываясь). Не только мои, там, на третьем этаже (не оборачиваясь, ткнул отогнутым большим пальцем назад, за спину), два главных кабинета и плафон буфета расписаны самим Тицианом.

Палладио. А третий кабинет – Тинторетто. Под орех заказанный ему кабинет разделал, не понять, где стены, где потолок.

Веронезе. Как же было обойтись без буйного выскочки! Якопо в такой вошёл раж, что даже не заметил, как раззолоченную лепнину в углах закрасил. Ещё и не докончив работ своих, расскандалился, требовал, чтобы ему заплатили на десяток дукатов больше, чем Тициану… Чуть до драки не дошло, захмелевший Аретино отстаивал исключительные права Тициана на самую высокую оплату, помнишь? Помнишь, как утомительно пылкий Тинторетто, когда Аретино попытался его унять, схватился за пистолет? А я тоже (элегически улыбнулся) добивался прибавки, мой кошелёк в те годы редко бывал тугим, меня ещё не прославил тогда Святой Себастиан!

«Гордится своими росписями на хорах церкви», – догадался Германтов.

Веронезе (хохотнув). Андреа, дорогой, дело прошлое, но скажи на милость, зачем различать нам, когда мы счастливы, где стены, где потолок?

Палладио (проглотив обиду, не отвечая на прямой вопрос про стены и потолки, лишь буркнув в бороду). Тинторетто не умел меняться, он и в игорном увеселительном заведении умудрялся писать мрачно, страшно.

Веронезе. Я не берусь судить о таких вещах, но кисть его в каждом движении вели нелюдимый нрав, вспыльчивость и – вера в себя.

Официант с высоко поднятым подносом, уставленным стаканами с просекко, важно прошествовал к компании бледных венецианок в голубых и бирюзовых тканях; шали с тонкой серебряной и золотой бахромой свисали со спинок беленьких пластмассовых креслиц.

Веронезе. Якопо хотел, наверное, запугать грешников – его мрачные росписи пугали развесёлых пьянчуг даже при свете люстр.

Палладио. От огоньков свечей росписи Тинторетто казались ещё черней. Какие демоны его донимали?

Веронезе (вздохнув). Да бог с ним, с этим безумцем! (Мечтательно). А где, где теперь божественно-мягкий прозрачный колорит пасторалей, завещанный нам незабвенным Zorzo?

«Какая гордая стать, с каким достоинством Веронезе несёт свою красивую голову; крутой лоб, живой взгляд, тонкого рисунка нервные губы».

Палладио (со скрытой издёвкой). Ты, Паоло, единственный на всю Венецию наследник его цветистой прозрачности.

Веронезе (пропустив реплику зодчего мимо ушей). Божественные картины Zorzo быстро разошлись по ловким и нечестным рукам, а росписи сохранились только на фасадах дворцов на Большом канале.

Германтов (врезавшись автоматически в диалог титанов). Как это – сохранились? Росписи Джорджоне давно выгорели на солнце и выцвели, их смыли дожди.

Веронезе. Нет, не заблуждайтесь, росписи Zorzo отлично сохранились, я их сам вчера видел, когда плыл по каналу.

Палладио. И я видел.

Германтов (против воли своей, чувствуя, что начинает беседу с ляпсуса). Почему я не видел?

Веронезе (Германтову, назидательно и с будто бы искренним сожалением). Вы опоздали.

Германтов. Недурная шутка.

Веронезе (серьёзно и как бы забирая шутку свою назад). Догадываюсь, что вы познали множество учёных премудростей, и фантазией Бог вас, надеюсь, не обделил, но вы высокомерно заблуждаетесь, полагая, что фасадных росписей неземного Zorzo больше нет на Большом канале. Вы обеднили по причине этого заблуждения свою небезынтересную книгу. (Насмешливо-строго посмотрев). Фасадные, красновато-горячие по колориту фрески Zorzo, которые вы опрометчиво упустили из виду, поверьте, тоже не лишены тревоги.

Из чёрных блестящих складок плаща он, как фокусник, выхватил Giorgione e Hithcock, полистал, задерживаясь на иллюстрациях, иные из иллюстраций близоруко подносил к глазам, и блаженная улыбка трогала его губы…

«Откуда она у него? Куплена в книжном магазинчике, в Дорсодуро?» – гадал Германтов, почему-то растерянно озираясь; пока листалась-рассматривалась его книга, тупая пауза длилась, нить беседы провисала.

– Как земляника?

– Свежая, пахучая. Смотри, тот странный статный красавец в карнавальном плаще, словно сошедший со старого полотна, листает книжку, которую ты мне отсоветовал покупать.

– Профанация, уверен, что профанация, – бритоголовый, жадно всхлипывая, доедал мороженое.

– Возьми мне просекко.

– И мне, – уже за другим столиком.

– А мне – беллини.

– Ну, доброй ночи, – бросила, пробираясь между столиками Карина Левонтина; она отправлялась в гостиницу, чтобы получше выспаться перед аукционом, репортаж с аукциона она должна была провести в прямом эфире. Увы, озиравшийся Германтов глянул в сторону непроизвольно повернувшейся к нему Ванды именно в ту секунду, когда Ванду заслонила проходившая Левонтина, а всего через пару секунд, синхронно с поворотом головы Германтова в другую сторону, спина Левонтиной, как нарочно, заслонила уже профиль Головчинера… Ох, на секунду бы раньше или позже, ох, по секундам рассчитывала свои планы судьба.

Планы – неумолимо закономерные, а на наш поверхностный взгляд – собранные из мелких случайностей.

– Ну, доброй ночи, – повторила Левонтина, кивая при этом сидевшим в некотором отдалении Бызовой и Загорской.