Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

«О, ведь когда-то именно в этом баре был я крупно обсчитан, – вспомнил с улыбкой Германтов, – но не этот смиренный наглец в кремовом смокинге с бабочкой под кадыком обсчитывал, не этот».

Бармен с угодливой заинтересованностью склонил маленькую головку, изготовился принимать заказы.

– Двойной виски, – сказал по-английски рыжеватый мужчина в отлично сидевшем на нём клубном пиджаке и небрежно кивнул, когда официант потянулся к самой дорогой шотландской бутылке.

– Двойной коньяк, фин-шампань, – сказал по-французски, когда настал его чёрёд, Германтов и покачал головой, когда на закуску ему были предложены какие-то крохотные цветистые тарталетки.

«Типичный француз», – подумал рыжеватый мужчина.

«Типичный англичанин», – синхронно подумал Германтов.

Германтов с удовольствием сделал большой глоток и сразу ещё отпил, подержал во рту коньяк… На запястье «англичанина», у металлического браслета часов, горели рыжеватые волоски; «англичанин» лениво подумывал о завтрашнем аукционе, о тексте, вполне серьёзном, как оказалось, хотя подписанном дурацким псевдонимом. О, он не сомневался, что удастся сбить цену рукописи, о, после аукциона он позволит себе расслабиться, возможно, завтра отобедает со своей милой знакомой из венецианской турфирмы, однако сейчас он сразу поплывёт в гостиницу; гулять ему уже не хотелось – он сейчас как раз вспомнил об угрозах Кучумова.

А Германтов медленно пил коньяк и смотрел в зеркало: кто эти горбоносые чернявые люди – боснийские контрабандисты, грузинские или армянские воры в законе? И ещё в баре была группа одинаковых китайцев, попивавших кофе, были две быстроглазые блондинки-соблазнительницы с анилиново яркими коктейлями в высоких бокалах… И тут в дверь бара, как если бы кого-то искали, заглянули двое в чёрных плащах и белых масках с клювами.

«Те самые?» – дёрнулся Германтов и резко обернулся: нет, дверь бара была плотно прикрыта; одна из девиц подносила бокал с соломинкой к красным губам.

Сделал глоток, поминая Катю…

Нервы внезапно натягивались, чувства обострялись, но и какая-то радостная умиротворённость ожидания чего-то важного, наверное, самого важного в его жизни, вместе с отличным, нежно обжигавшим изнутри коньяком растекались по его телу. Он думал о спасшемся Игоре, освобождённом от страшного своего шлема и доспехов и лежавшем сейчас в Беер-Шеве, в палате госпиталя, думал о Кате, которой так долго – посчитал годы – уже не было на свете; вспоминал, как праздновались её дни рождения, как… Сделал большой глоток. «Столько всего в последние дни нахлынуло, да-а, много-много лет шёл навстречу потерям, много было прожито, и многое из прожитого-пережитого опять как бы повторялось, ускоренно прогонялось, как на решающей репетиции, перед мысленным взором, – элегически думал Германтов, – моё сознание уже будто бы соткано из одних лейтмотивов. Да-а, смотрю вроде бы безразлично по сторонам или, пуще того, под ноги, и – никаких возвышенных дум, а откуда ни возьмись – лейтмотивы».

«Англичанин» поставил опустевший пузатый бокал на стойку – ему уже наливалась вторая порция.

И Германтов попросил добавки.

«Англичанин» первым расплачивался; вынимая кредитную карточку из бумажника, он чуть качнулся и еле заметно задел Германтова рукавом и едва ощутимо – локтем, так что не пришлось даже говорить pardon, а Германтов в это время слегка замешкался: копался в сумке, где был кошелёк с деньгами, копался, вспоминая, что у него только крупные купюры… Вполне безобидная, но чуть неловкая получилась сценка – могло ли показаться по причине этой секундной, но как бы неестественно замедленной неловкости, что рыжеватый «англичанин» что-то Германтову успел передать, как, бывает, передают что-то тайное в полутёмных барах один другому засекреченные агенты?

И могло ли со стороны показаться, что что-то, что «англичанин» вроде бы передал Германтову, тот торопливо запихал в сумку?

Случай, всего-то – случай?

Случай, не случай, могло ли, не могло показаться, но двое из трёх боснийцев – или албанцев? Или кавказцев? – после этой подозрительной сценки многозначительно переглянулись – вот он, моментик истины, вот! С этого мига их уже интересовал не только «англичанин», но и «француз» со своею сумкой, сумка, пожалуй, их заинтересовала даже больше, чем сам «француз». Двое из трёх «боснийцев» бесшумно встали и покинули бар. Германтов, получая сдачу, их отсутствию ни в зеркале, ни за реальным столиком уже не придал значения; он и «англичанин» вышли из «Даниели» одновременно, Германтов свернул направо, к Сан-Марко, к Пьяццетте, а «англичанин» пересёк набережную, направляясь к San Zaccaria, к причалу.

«Почему иду туда, сворачиваю сюда?» – счастливо спрашивал себя Германтов, не способный уже объяснить себе ни одного своего поступка. Какая-то сила вела его, и он доверился обезличенному поводырю.

Всё окрест было уже не в фокусе, расплывалось, дрожало-плыло.

Мало что опьянел от заката, так ещё и выпил.

Смешно: какое уж тут чувство реальности.

Так славно подействовал на Германтова коньяк, так славно! Голова приятно кружилась, совсем легко и чуть-чуть кружилась, а выдержанное в дубовых бочках тепло всё ещё разливалось по телу, и, миновав угол Палаццо Дожей, он, не упуская из сектора бокового зрения стекловидную лагуну с потемневшим-уснувшим Сан-Джорджо-Маджоре и оскальзываясь на зашлифованных подошвами плитах, по инерции ещё сделал несколько шагов вдоль набережной, но машинально свернул направо, на Пьяццетту, и в радостно-тихом своём возбуждении-воодушевлении, в бездумных ожиданиях чего-то вымечтанного, хотя неясного, в ожиданиях, которые внушало ему что-то и помимо алкогольного разогрева, опять-таки машинально прошёл он между двумя колоннами-символами – колоннами двух святых, Марка, с крылатым львом, и Теодора, с пронзаемым копьём крокодилом, – хотя с детства знал Германтов со слов Сони, что такой вот проход между этими историческими колоннами издавна считался плохой приметой.

Как бы то ни было, ещё через несколько шагов он захотел выпить кофе. Слева, за колоннами библиотеки Сансовино, под белёсыми морщинистыми маркизами, похожими на увядшие перевёрнутые вниз головами тюльпаны, поблескивали ювелирные витрины, там же было кафе, белые его столики выплеснулись на мраморы, играл оркестр… Тёплая волна воздуха окатила музыкой, соблазнительными запахами кофе, жареного миндаля и корицы, ванили, но Германтов зашагал, как на автопилоте, дальше и снова взял слегка вправо, свернув к Пьяцце, к прогалу между собором и кампанилой.

Бывали ли вы когда-нибудь тёплым вечером на Пьяцце, залитой розовым светом фонарей-канделябров? Если бывали, то припомните, конечно, спазм волшебной истомы и – одновременно – подъём всех чувств, который вы не могли не испытать, очутившись в этом нереальном пространстве, в пёстрой, когда-то раз и навсегда заведённой человеческой круговерти…

А ведь действительно на вечерней Пьяцце было очень оживлённо, хотя карнавал закончился, а туристский сезон пока что не стартовал. Закат угас, но включились розовые фонари, и лица порозовели, словно одномоментно у всех гуляк подскочила температура; публика наслаждалась ласковым тёплым мартовским вечером, плавно перетекавшим в ночь.

Не чудеса ли?

В хмельной радости Германтов спешил окунуться в эту залитую розовыми огнями праздность…

Между тем Германтов, спонтанно испытывая всю ту гамму чувств, что полагалось бы всем нам испытывать, окажись мы в этом помеченном Богом месте, ещё и подумал: удивительная, комплексная какая-то театральность пространства, обстроенного универсальными – на все времена, на все постановки – декорациями. Здесь тебе и сцена, и зрительный зал, и фойе, к тому же театральные пространства были совмещены с активированной киноплощадкой: в розовом мареве слепяще горели два белых софита, стрекотала камера. Да ещё на естественной сцене, которая поглотила всю удлинённую трапециевидную площадь, была искусственная сцена поменьше, словно дожившая до наших дней со времён Гольдони: грубовато сколоченный деревянный помост под стареньким присобранным, с фестонами, красно-коричневым бархатным занавесом – за занавесом на два голоса пробно распевались куплеты – и обвислыми полотняными кулисами. Да ещё в фойе под небесным сводом, так же как зрительный зал и сцена чудесным образом занимавшим всю площадь, были два конкурировавших между собой кафе с белыми столиками, белыми ажурными креслицами и со своими оркестриками: Florian – сразу за кампанилой и Quadri в дальнем, по диагонали, углу. Ну а зрители были повсюду, даже под аркадами площади. Мало того, зрители беспечно смешивались с актёрами, до начала представления весело высыпавшими в фойе: несколько лиц среди юных актёров показались знакомыми. Ба, – вспомнил, – они ж летели со мной в Милан в одном самолёте! Порхала стайка миленьких Коломбин с густыми румянами на щёчках, их авансировали улыбками разрисованные в клеточку Арлекины; путались также в балахонах одинокие Пьеро с меловыми лицами, какой-то Гулливер расхаживал на ходулях, важно прохаживались у его ног карлики в большущих беретах… А сколько было ряженых, которые словно забрели сюда с карнавала, да так и остались.