Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Палладио (оценив шутку со скупой улыбкой, колко). Я выстрою для Паоло виллу, а Паоло её потом сам для себя распишет?

Германтов (подхватывая). Да, к собственному удовольствию так щедро распишет, что нельзя будет понять, где стены, где потолки.

Палладио. И опять буду я унижен?

Вот это да! Что можно было ему ответить, что?

– Всё стало вокруг голубым и зелё-ё-ным… – нежным голоском и чуть протяжно запела молоденькая девица в бледном, струившемся блеском платье, и тотчас же сентиментально обосновалась на засветившемся экранчике германтовской памяти Серова в шляпке с пёрышком, за рулём авто.

– Славная мелодия, я её здесь раньше не слыхивал, – повернулся в сторону оркестрика Веронезе. – А ты, Андреа?

Угрюмый Палладио промолчал, лишь еле-еле качнул головой.

– Это советская песня, из кинофильма, – сказал Германтов.

– Советская? – удивился Веронезе. – Впрочем, многоопытный и сверхосведомлённый друг мой, не затрудняйтесь пускаться в объяснения, – смешно замахал длиннопалой холёной кистью, высунувшейся из широкого чёрного рукава плаща, – всё равно я ничего не пойму.

– И что так всех в совок тянет? – спросила женщина с растрёпанными волосами и отпила просекко.

– Там всё было предсказуемым и ясным, как дважды два, – бритоголовый отхлебнул, – у каждого своя гарантированная пайка и…

– Путин закрутит гайки?

– Разве что после Олимпиады.

– Ну, чтобы всё путём, – Кит Марусин разлил по бокалам шампанское.

Заныла душа, он не мог не мыслить пространственно. Да, он в предбаннике Страшного суда, разбитого на две судебные палаты: на Словенской набережной он боязливо отчитывался перед собою за свою жизнь, а здесь, на праздничной Пьяцце, ответ придётся держать за творческие свои притязания.

Но кто будет его судить, он сам осудит себя или – они?

Германтов задохнулся, ловил беспомощно губами розовый воздух. Сколько колебаний в состоянии своём пережил он за один день, сегодня, сколько претензий успел предъявить себе и – от этих же претензий, – отбиться, а сейчас – опять беззащитен. Почему-то почувствовал себя воришкой, схваченным за руку… Он что, покусился на самое сокровенное для них, а они так рассердились, что посчитали лучшей защитой нападение? Неужели они всё разузнали о его замысле?

И… могут, не дай бог, в замысел вмешаться?

А пока их задача – окончательно заполучить мой компьютер? Но он не отдаст, ни за что не отдаст, в компьютере вся ненаписанная книга, вся.

– Что это такое? – как бы небрежно и невзначай Веронезе ткнул указательным перстом в ноутбук.

Германтов с деланным равнодушием пожал плечами.

– Но вы же ловко управляетесь с этой штукой.

– Не понимая её устройства.

– Странное время добровольного непонимания, – притворно вздохнул Веронезе, – не могу представить себе, что я не понимаю воздушных свойств красок своих или прозрачных лаков.

– А я, – вторил ему Палладио, – не смог бы элементарно нанести пилоны на плане, если бы не понимал, сколь укрывиста тушь и чем мне помогают в работе линейки, угольники, измерители.

Они, выплетая словеса, подбираются к свойствам компьютера, они хотят овладеть его памятью, чтобы выведать…

– Похоже, что вы, – Веронезе постучал по крышке ноутбука пальцем, – передоверили этой подручной, но непонятной штуковине свои ум и чувства…

Стоп, ведь главное они уже знают, об унижении пространственной красоты поверхностной красотой недавно у них заходила речь на рассвете, когда друзья-соперники заявились непрошенно в его спальню. Ну да, тогда-то и узнали они о замысле, они же залезали тогда в компьютер, рыскали в памяти…

– Это было недавно, это было давно… – чуть покачиваясь, запела девица, а Веронезе, прислушиваясь, заулыбался – ему явно нравились советские песни.

А Германтову сделалось вдруг нестерпимо душно. Он заметил боковым зрением, как аристократично бледные венецианки в голубых и бирюзовых шелках принялись обмахиваться веерами.

Это сон или явь?

Да можно ли это определить? Вся эта площадь сейчас, залитая тихой струнной музыкой, вокалом и розовым-прерозовым светом, разве не сновидение? Краем глаза задел не только воздушных венецианок в шелках, но и Гулливера, который, сонно покачиваясь на ходулях, жонглировал апельсинами.

За спиною застучал молоток.

Сколачивали декорацию?

Так.

Неужели бессмертные позабыли о том, чем они всего-то три дня назад занимались в моём сне и о чём, пока я спал, а они в моём сне хозяйничали, расхаживая по спальне, спорили между собой?

Да, явно зацепившись за центральную идею замысла, спорили: можно или нельзя унизить красоту красотой.

Их недавний предрассветный спор в спальне был всего лишь затравкой?

«А сейчас, на Пьяцце, под розовыми фонарями и звёздами, – допытывался у себя Германтов, – я опять сплю? И тот спор в этом моём сне получит вскорости новое продолжение?»

Он вынужденно ввяжется в спор и – непроизвольно, заболтавшись, – ненароком выдаст себя?

А что, собственно, может он выболтать, что он знает такого, что…

Что может он выболтать, кроме своих надежд?

Веронезе (неожиданно, застигая врасплох). Вы, профессор, – искусствовед?

Германтов растерянно кивнул.

Веронезе. Что это за род занятий, – как у мессира Джорджо?

Германтов (не сообразив). У какого ещё Джорджо?

Веронезе (с подкупающей улыбкой). Вазари.

Польщённый Германтов скромно кивнул.

– Ландыши, ландыши… – запела девица, и Веронезе, уже не оборачиваясь, вновь улыбнулся.

Чуть опустив голову, из-за крышки-экрана ноутбука исподтишка Германтов наблюдал за ними, пытался проникнуть в их истинные намерения. Что-то выжидательное было в их словах, взглядах, слова их по крайней мере пока отлично справлялись со своей целью, – скрывали мысли, а – взгляды? Он хотел уже избавиться от их общества, дабы вернуться к созерцательной сосредоточенности, которой изначально намеревался посвятить вечер, хотел – и одновременно не мог этого хотеть, чувствовал, что готов ловить каждое их слово, что не в силах отвести от них глаз.

Что же собирались они выведать у него?

Маниакально-напряжённое ожидание завладевало им.

Но от него не ускользнуло, что голова Палладио слегка дрожала; да ещё ломота в суставах, – монументальность и твёрдость духа не уберегали зодчего номер 1 от старческой немощи?

Сколько им лет сейчас? – сверхдурацкий вопрос, какое значение может иметь их возраст.

Сплю, но так ясно их вижу?

Все морщинки и поры на коже вижу, и пятно пигментации у виска, и волоски в ноздрях.

Донеслось со сцены-помоста:

Теперь пора ночного колдовства.Скрипят гроба и дышит ад заразой.Сейчас я мог бы пить живую кровь,И на дела способен, от которыхОтпряну днём.

Веронезе (прислушиваясь к декламации, приложив палец к губам; затем, проследив за взглядом Германтова). Кто это?

Германтов. Гамлет.

Веронезе. Кто этот Гамлет?

Германтов. Принц датский.

Веронезе (вздыхая). Кого здесь только нет.

Я буду строг, но не бесчеловечен.Всё выскажу и без ножа убью.Уста мои, прощаю вам притворство.Куда б слова не завели в бреду,Я в исполненье их не приведу.

Палладио, однако, чуть приподнял воспалённые, с набрякшими потемнелыми мешками глаза и упёрто повторил свой вопрос: и опять буду я унижен?

Веронезе смолчал, а Палладио, не двигаясь, не меняясь в лице, – с застывшей улыбочкой на устах, – спросил потерянно: можно ли наглядно доказать, что прошло пятьсот лет? Докажите, показав мне что-то невиданное…

Наглядно? Невиданное? Вот так вопрос, вот так пожелание, – озадаченно подумал Германтов, и – засомневался: не буду ли я, отвечая на такие вопросы-подвохи, их просвещать на свою беду? Однако же опять его понесло, хулиганить, так хулиганить! – он решительно повернул ноутбук экраном к себе, пробежал пальцами по клавиатуре, вытащил из памяти компьютера…

Ну и азартно же сыграл Германтов!

Торжествующе-резким и вдохновенным движением-жестом, как пианист, берущий финальный аккорд, ударил он по последней клавише и, – вновь повернул к ним засиявший экран.

Ура – они ошарашены!

Вот когда утратил монументальность свою Палладио, а Веронезе, казалось, вмиг лишился гордой осанки, он будто бы задохнулся, если можно задохнуться увиденным; вот когда по-настоящему с них, обоих, разных таких, слетели маски.

Палладио (тихо-тихо). Что это?!

Веронезе (так и не отдышавшись ещё, не распрямившись). Что это?!

Германтов (с напускным спокойствием). Город.

Палладио-Веронезе (в один голос). Город?!