Горная весна - Александр Авдеенко

Мало выпадает праздничного времени на долю солдат-пограничников, живущих днем и ночью, всю неделю, весь месяц, весь год, весь срок службы напряженной, трудной, до предела уплотненной жизнью. И потому они высоко ценят каждый свободный час, умеют делать его праздничным.

Тарас Волошенко не был старожилом заставы, но эту особенность пограничной жизни он почувствовал сразу, чуть ли не с первого дня.

Побывав на банных небесах, Смолярчук опустился на землю. Окатив чистой холодной водой цементный пол, он растянулся на прохладной площадке: отдыхал, набирал силы для второго захода на полок.

Смолярчук привык за годы службы мыться в нескольких водах, париться долго, до полного изнеможения. Не собирался он изменять своим привычкам и сегодня. Наоборот, прощаясь с баней, которую строил своими руками, он решил пробыть здесь долго, как никогда раньше.

Солдат Тюльпанов даже здесь, в бане, ни на шаг не отставал от Смолярчука. Приняв на полке в парильной ту же «пытку», что и его учитель, он лежал теперь рядом со старшиной, прохлаждался.

— Значит, последняя баня, — вздохнув, проговорил он.

Смолярчук молчал. Глаза его были закрыты, руки и ноги разбросаны, дышал он тяжело, с хрипотцой. Притихли и другие пограничники, ожидая, что ответит старшина.

Молчание Смолярчука не смутило Тюльпанова. Он продолжал с присущим ему простодушием:

— Не понимаю я вас, товарищ старшина, как это вы, такой знаменитый пограничник, согласились на демобилизацию. На границе вы первый человек, а что вы будете делать там, в Сибири?

Смолярчук молчал. Взяв жесткую мочалку, он неистово начал тереть намыленную голову.

Как мог Волошенко не воспользоваться таким благоприятным случаем, не вступиться за правду, не раскрыть суть многозначительного молчания Смолярчука!

Серьезно и внушительно глядя на стриженого солдата Тюльпанова, повар сказал:

— Такие люди, как старшина Смолярчук, становятся первыми человеками везде, куда пускают свои корни: в шахте, в эмтеэс, в театре. Понятно?

Все, кто был в бане, засмеялись. Смолярчук, против всеобщего ожидания, тоже засмеялся.

Широко распахнулась дверь, и в светлом проеме предбанника выросла подтянутая, как всегда, фигура начальника заставы.

— Ну, как? — спросил капитан Шапошников, вглядываясь в седые сумерки бани. — Горячей воды достаточно? Печь накалена?

Волошенко живо откликнулся:

— Полный порядок, товарищ капитан!

— Обновились с ног до головы!

— Понятен вам намек? — спросил Волошенко, когда ушел капитан Шапошников. — По данным разведки, ожидаются проводы одного нашего демобилизованного товарища. Так что будьте на полном взводе, готовьтесь к вечеру песни и пляски.

Тюльпанов задумчиво посмотрел на дверь, за которой скрылся капитан. Ни к кому не обращаясь, он спросил:

— Интересно, сколько надо служить, чтобы стать начальником заставы?

— Смотря как служить, — сейчас же, не медля ни секунды, словно давно ждал такого вопроса, ответил Волошенко. — Я все три года прослужу и дальше рядового не продвинусь, а вот ты, Тюльпанов… ты через три месяца получишь ефрейтора, еще через три — сержанта, через год — старшину и через пятилетку — генералом станешь.

Молодой пограничник не смутился. Он серьезно, с убеждением сказал:

— Зря ты насмехаешься, Волошенко. Генералом, может быть, и не стану, а вот офицером наверняка буду.

— Не прибедняйся, быть тебе генералом… Ну, кому как, а мне этого удовольствия хватит, сыт по горло! — сказал Волошенко, окатываясь холодной водой и направляясь к двери.

Утих смех в бане, прекратился оживленный говор, у многих пропала охота дальше мыться и париться. Вслед за Волошенко вышел Смолярчук, за ним Тюльпанов, потом и другие.

Так часто бывало. Где Волошенко — там веселый разговор, шутки, смех. Стоило Волошенко зайти в сушилку, как она сразу же превращалась в маленький клуб. Сядет он на скамейку перед бочкой с водой, врытой в землю, закурит — через пять минут сюда же, к месту перекура, стекается чуть не все население заставы. Запоет Волошенко — всем петь хочется. Заговорит — все его слушают с интересом. Начнет трудиться — у всех руки чешутся. Завидная судьба у этого солдата! Нет пока на его груди ни ордена, ни медали, ни значка, не отмечен он еще ни в одном приказе, командования, но уже награжден он своими боевыми соратниками высшей человеческой наградой — любовью. Его любили за то, что он видел веселое и смешное даже там, где оно было глубоко скрыто от других, за то, что никому не позволял зазнаваться, за то, что умел поддержать нечаянно споткнувшегося.

Посидев над бумагами полчаса, Шапошников бросил карандаш, закрыл папку с текущими делами, положил ее в несгораемый шкаф. Не сиделось ему сейчас, в такую погоду, в канцелярии. Он вышел на каменное крылечко, озабоченно огляделся вокруг. Вершины гор заволакивались облаками, над сырыми лощинами, над Тиссой и в расщелинах скал накапливался туман.

Шапошников спустился с крылечка и пошел по двору, осматривая свое хозяйство. Он остановился у собачьего питомника. В свежепобеленных выгулах было оживленно: покормив собак, пограничники приводили в порядок ошейники, поводки.

Тюльпанов стоял перед Витязем на корточках и вытирал ему глаза белой тряпкой.

— Ну, как себя наш собачий премьер чувствует? — спросил Шапошников, любуясь овчаркой, ее крупной головой с острыми стоячими ушами, ее широкой, сильной грудью, волчьими лапами и длинной, отмытой и тщательно вычесанной шерстью, кажущейся шелковой.

— Хорошо, товарищ капитан.

— Привыкает к вам?

— Так точно, уже привык.

— А Смолярчука забывает?

— Забывает, товарищ капитан, — ответил Тюльпанов и густо покраснел: ему стало стыдно, что соврал.

— Ишь ты, какая у него короткая память! — усмехнулся Шапошников, делая вид, что не заметил смущения молодого солдата.

По двору заставы, недалеко от питомника, прошел Смолярчук. Витязь, прежде чем увидел его, учуял своего друга, услышал звук шагов, непохожий ни на какой другой звук. С радостным визгом и лаем овчарка перемахнула загородку, пронеслась по двору и, подбежав к старшине, бросилась ему на грудь.

Смолярчук не погладил собаку, не сказал ей ни одного ласкового слова, не посмотрел на нее приветливо.

— На место! — строго прикрикнул он на Витязя.

Поджав хвост и опустив уши, обиженно оглядываясь, овчарка вернулась в питомник.

— А память у него все-таки оказалась длинной, — улыбнулся Шапошников.

Будущий инструктор молчал, опустив голову. Теперь даже уши его были красными.

— Не отчаивайтесь, товарищ Тюльпанов, — сказал капитан. — Привыкнет Витязь к вам, если… если сумеете его полюбить, если на «отлично» закончите школу службы собак.

«Сумею. Закончу», — хотелось ответить Тюльпанову, но он только посмотрел на начальника заставы блестящими глазами.

К Шапошникову подбежал сержант, дежурный по заставе:

— Товарищ капитан! С наблюдательной вышки докладывают: по тыловой дороге следует к нам группа женщин.

— Женщин? — Шапошников прищурился, глядя в ту сторону, откуда доносилась веселая девичья песня.

— Виноват, товарищ капитан, — девушек!..

По яблоневому саду, примыкавшему к заставе, шагала шеренга поющих девчат, одетых в праздничные платья.

Неподалеку от ворот заставы, на лужайке, девчат встретили свободные от службы пограничники, готовые от души повеселиться и повеселить редких гостей.

Волошенко объявил:

— Товарищи! Вечер песни и пляски по случаю проводов старшины Смолярчука считаю…

Он оборвал свою речь на полуслове, увидя появившегося в воротах заставы Шапошникова. Лицо капитана было сосредоточенным, строгим.

Волошенко подмигнул Алене, заговорщически шепнул:

— Доложи, Аленушка, нашему начальнику о цели своего прибытия. Да ласковых улыбок не жалей! Иди!

Дымя папиросой, Шапошников молча смотрел на девушку, направившуюся к нему. По мере ее приближения лицо его теряло строгость, глаза теплели.

Подбежав к Шапошникову, Алена приложила руку к виску, шутя отрапортовала:

— Разрешите доложить, товарищ капитан! Прибыли провожать демобилизованного.

— Очень хорошо! И больше ничего вы мне не доложите? А где метеосводка?

— Извиняюсь. — Алена достала из рукава платья лист бумаги, передала его Шапошникову. — Ожидается сильный туман.

— Это уж мы видим простым глазом, без вашей дальнозоркой науки.

С лужайки, где расположились девчата и пограничники, донесся дружный смех, вызванный, очевидно, какой-нибудь выходкой или рассказом Волошенко. Алена с завистью оглянулась на подруг.

Шапошников посмотрел на часы, потом на горы, уже плотно, до самого подножия, затянутые дымчато-черными густыми тучами.

— Алена Ивановна, я должен огорчить вас и ваших подруг: проводы Смолярчука сегодня не состоятся. Обстановка, как видите, неподходящая.