Расследованием установлено… - Георгий Молотков

— Понятно, — не освобождаясь из его рук, сказала Аллен. — Понятно говоришь и очень красиво…

Поздно вечером он привел ее к себе домой. И когда включил в комнате красивую старинную люстру, Аллен ахнула от изумления.

В глубоких застекленных шкафах переливались гранями штофы, кубки, вазы из цветного стекла и хрусталя, на изящных камнерезных изделиях загадочно мерцали бриллианты, изумруды, сапфиры.

— Неужели Фаберже? — восторженно спросила она.

— Подлинный Фаберже, — истово подтвердил Раковский.

— И это? И это? — указывая на статуэтки за стеклом, спрашивала гостья.

Как подобает солидному хозяину, а не какому-нибудь барыге, Раковский смущенно разводил руками.

— Да, дорогая Аллен, неподлинных вещей я не держу.

— Ты очень богатый человек, — серьезно сказала она. — У тебя настоящий домашний музей.

— В этот музей я никого не могу привести, — горестно отозвался Раковский. — Разве что только очень близких…

— Почему же? — удивилась Аллен.

— Потому, что власти меня могут спросить: где я взял все это?

Аллен задумалась. А когда подняла на Раковского глаза, он увидел в них пляшущие искорки насмешки.

— А действительно, — произнесла она со значением, — где ты взял все это?

Раковский промолчал, считая, что они поняли друг друга и все сказали без лишних слов.

В следующий приезд в Ленинград Аллен без обиняков сказала Раковскому, что она готова взять у него одно из изделий Фаберже. И деловито раскрыла сумку, достав оттуда странички, вырванные, очевидно, из какого-то аукционного каталога. «Да, из каталога Сотби и Кристи, — узнал Раковский и в душе чертыхнулся. — А бабенка, оказывается, не лыком шита!»

— Вот смотри этот снимок, — предложила она. — Видишь, это твой малахитовый медведь. Убедился?

— Естественно, он, — согласился Раковский.

— А теперь читай его цену на международных аукционах.

Раковский скривил губы насмешливой улыбочкой. Стоило привозить из Европы странички каталога, когда он лежит у него в столе! И стоимость изделий Фаберже на международных аукционах может назвать, не заглядывая в Сотби и Кристи.

— Ты получаешь от меня столько рублей, — продолжала торг Аллен, — сколько дадут долларов за эту вещь на международном аукционе. Согласен?

— Аллен, — теперь уже не скрывая насмешки, сказал Раковский. — Как говорят в Одессе, ты меня имеешь за дурака, что ли?

— Почему, Семен? — запротестовала она.

— Да потому, что этот каталог десятилетней давности. А с тех пор индекс цен на Фаберже подскочил на международном рынке покруче, чем на нефть. А если хочешь, я тебе скажу: вот этот самый медведь оценивается сейчас в полтора раза больше того, что сулит твой каталог.

— Откуда ты знаешь? — Аллен была явно обескуражена.

— Все оттуда же — из каталога Сотби и Кристи. Только не из твоего, устаревшего, а последнего…

Раковский, не торопясь, потянулся к полке, вытянул откуда-то с ее задворков объемистую книгу. Не раскрывая, назвал крупную сумму в долларах.

— Можешь проверить. Если ошибся, считай, что медведь твой — без единого цента!

Аллен глянула на обложку и все поняла: у Раковского было последнее, недавно вышедшее издание каталога на английском языке. Она, конечно, уже знала о нем, но никогда не думала, что ее ленинградский дружок уже успел приобрести его.

— Ты настоящий бизнесмен. Тебя за нос не проведешь! — искренне признала она свое поражение.

— На мякине не проведешь, — деловито поправил он. — Будешь меня слушать, и тебя никто не проведет… — Раковский долгим, испытующим взглядом уставился на Аллен.

Ей стало не по себе от этого холодного выжидающего взгляда. Она не выдержала, опустила глаза. А когда подняла их, Раковский понял: Аллен — не из тех женщин, которым богом дано править мужчинами. Впрочем, среди близких знакомых таких у него и не было…

— Раз согласна, тогда слушай, — смягчая голос, сказал он. — Ты бываешь на европейских аукционах, где навалом и русская икона, и работы наших художников, и всякая российская экзотика, на которую пока еще кидается ваш ожиревший Запад. Впрочем, спрос на икону пополз вниз, а вот на Фаберже — наоборот. Ты это знаешь.

Аллен согласно закивала головой:

— Я уже нашла покупателя твоего Фаберже…

— Покупатель никуда от нас не уйдет. Ты должна и можешь сделать другое. Покрутись на аукционах, почаще в разговорах вставляй, что бываешь в Ленинграде, знакома с художниками… Я уверен, Аллен, уверен, дорогая…

Раковский театрально распахнул руки, мечтательно закатил глаза, и Аллен, только что видевшая его совсем другим — холодным, жестким, была поражена быстротой смены его настроения.

— Уверен, что ты встретишь человека, который знает наших отечественных владельцев работ Фаберже. Понимаешь, то могут быть самые разные люди. Из тех русских, кого забросила в Европу революция или война с Германией. Кто уехал в Израиль, но осел в Европе. У их родственников, знакомых вполне может быть Фаберже. Когда они были здесь, не придавали этому значения. А теперь должны спохватиться…

— Не совсем поняла, что мы с тобой получим от этого? — перебила монолог Раковского Аллен.

— Плохо, что не поняла, — огорчился он. — Туго соображаешь. Нам с тобой нужны только ленинградские адреса людей, которые, как куры на яйцах, сидят на целом состоянии. И совершенно не подозревают об этом. Вот и все. А золотые эти яйца возьмем мы. Вытащим из гнезда, не потревожив несушек…

Теперь Аллен поняла Раковского. Поняла и оценила. Действительно, вспомнила она, сколько ей приходилось общаться на Западе с русскими, жившими когда-то в Ленинграде. Или с их детьми. Как охотно — просить не надо! — вспоминают они о прошлом! Семейные альбомы показывают, слезу пускают. Были случаи, когда и об оставленных состояниях и фамильных драгоценностях рассказывали. А в газетах мелькали и истории о кладах. Богатые родители оставили в России, а сын или внук поехал туда туристом и тайно вывез. Может быть, вранье, а может…

Аллен даже головой встряхнула, чтобы освободиться от этих расслабляющих душу мыслей. Они, как видно, пьянили и уводили от чего-то нужного, важного, сиюминутного.

Она открыла глаза.

Раковского рядом не было — он шумно плескался в ванной. Шикарная люстра под высоким потолком была погашена. Комнату мягко освещал торшер, изящно изогнутый, будто вставшая на хвост кобра.

Серый питерский дом массивно возвышался на набережной канала. В темной, словно застывшей воде покойно отражались высокие стрельчатые окна, обветшалый угловой эркер, увенчанный луковкой башни. Соседние, такие же старые, дома стояли в лесах капремонта. «Значит, и этот скоро пойдет на капиталку», — решил Линяшин, неторопливо прохаживаясь по гранитным плитам набережной.

Сейчас он ждал машину, в которой должны были приехать эксперт-криминалист и оперативники. Предстояло провести тщательный осмотр квартиры Сердобольского, опечатанной после его смерти.

Машина задерживалась, и Линяшин был даже рад этому. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями. После нескольких часов, проведенных в больнице, где умер Сердобольский, его преследовали въедливые запахи, вынесенные оттуда вместе с кой-какой информацией, весьма богатой для размышлений.

Лечащий врач Сердобольского считает, что, судя по состоянию поступившего к ней больного, инсульт мог быть вызван душевным потрясением. И то, что старик не оправился от болезни, наводит на мысль: это потрясение продолжало терзать его, оказалось сильнее врачебной помощи.

По просьбе Линяшина лечащий врач и медсестры дали подробное описание всех больных, лежавших в одной палате с Сердобольским. Таких набралось восемь. Двое были с ним все дни болезни, трое сменили выписавшихся. Обстоятельно, с ненужными следователю деталями, поведав об их хворях, диагнозах, прописанных лекарствах и процедурах, врач и медсестры ничего интересного Линяшину не рассказали.

— Больные как больные. Все сердечники или гипертоники. Были и недовольные обслуживанием, капризничали. Один даже жалобу настрочил, — сказала лечащий врач и, спохватившись, торопливо добавила: — Но у нас обслуживание на уровне. Комиссия недавно проверяла, жалоба признана необоснованной…

Линяшин откровенно рассмеялся. Тучная женщина в халате второй свежести, грузно ступавшая с ним по вытершемуся линолеуму больничных коридоров, в любом постороннем здоровом человеке, очевидно, видела проверяющего. И хотя он представился ей, даже показал красную книжечку служебного удостоверения, она держалась настороженно, бдительно следила за тем, обращает ли Линяшин внимание на пустой графин на тумбочке больного, неубранную койку, на хриплый голос певца, с трудом пробивавшийся из допотопного динамика.

— А вот Сердобольский жалобу не написал бы, — .убежденно заявила лечащий врач. — Сразу видно — интеллигентный человек. Наши сестрички и забот не знали. Правда, за ним очень старательно ухаживал больной, Витя-угодник. Все делал, как положено. Делал и то, за что возьмется не каждый мужчина. И утку в постель подаст. И вынесет. И потную рубашку аккуратно снимет. Сбившуюся под стариком простынку поправит…