Инерция страха. Социализм и тоталитаризм - Валентин Турчин

Знание и воля

Я приведу еще одну выдержку из Камю. Сравнивая реальность сталинской империи с предсказаниями марксизма, он пишет:

"Как мог так называемый научный социализм до такой степени противоречить фактам? Ответ прост: он не был научным. Напротив, его поражение явилось результатом его весьма сомнительного метода, претендовавшего на то, чтобы быть одновременно детерминистическим и пророческим, диалектическим и догматическим... Задачей исторического материализма может быть только критическое исследование современного общества; оставаясь в рамках научного метода, он может приводить лишь к некоторым предположениям об обществе будущего. Не потому ли важнейший труд Маркса называется "Капитал", а не "революция"? Маркс и марксисты ударились в предсказание будущего, в пророчества о неизбежной победе коммунизма в ущерб своим собственным постулатам и научному методу... Марксизм не научен: в лучшем случае он обладает научными предрассудками. В нем ярко проявилось глубокое различие между научной логикой, этим плодотворным инструментом исследования, мысли и даже восстания, и исторической логикой, которую изобрела немецкая идеология путем отрицания всех принципов. Историческая логика — это не та логика, которая может, в рамках своих собственных функций, выносить сужде­ние о мире. Претендуя на суждение о событиях, она в действи­тельности определяет их, выступая как явление воспитывающее и всепобеждающее... Эта псевдологика в конце концов отождествляет себя с хитростью и стратегией, стремясь к созданию идеологической империи. Какую роль может играть наука в этой концепции? Ничто не лишено в такой степени тенденции к завоеванию, как рассудок. Историю не делают со щепетиль­ностью, требуемой наукой; можно даже сказать, что с того мо­мента, как мы решаем действовать с научной объективностью, мы обречены на безуспешность попыток делать историю. Рас­судок не проповедует, а если он проповедует, то это не рассу­док".12

Соглашаясь с Камю относительно противоречия между пророческой и научной компонентами марксизма, я решительно не согласен с ним по вопросу о роли рассудка и науки в истории. Камю, с моей точки зрения, неправильно проводит разделительную линию между элементами, подлежащими разделению. Немецкая историческая логика предстает у него безусловным злом, которое он противопоставляет научной логике. Действительными же элементами, глубоко отличными по своей природе и функции, которые надо выделить и противопоставить, являются элемент знания и элемент воли. Под научной логикой понимают первый элемент, взятый в его чистом виде. Научное исследование должно быть непредвзятым, бесстрастным: если исследователь ставит своей целью прийти к определенным выводам, то грош цена такому исследованию. Второй элемент — чистое, ни на чем не основанное и никак не оправдываемое волеизъявление. Этот элемент можно назвать иррациональным, он выпадает из сферы действия рассудка, логического рассуждения.

Несколько слов о терминах "рассудок" и "разум". Франко-английское слово raison-reason, которое использует Камю в приведенном отрывке, трудно для перевода на русский язык. Я переводил его здесь то как "логика", то как "рассудок". В других случаях его переводят как "разум". В русском языке слово "разум", в отличие от слова "рассудок" явно включает в себя волевую компоненту. Если бы одну из фраз Камю в при­веденном выше отрывке я перевел так: "Ничто не лишено в такой степени тенденции к завоеванию, как разум", то вряд ли хотя бы один русский согласился с этим утверждением. Заменив "разум" на "рассудок" и понимая под рассудком чистое знание о мире, наличие в мозгу каких-то моделей действительности без всякой примеси волевой компоненты, цели, я могу согласиться с этой фразой: она становится верной по определению.

Итак, мы будем разграничивать элементы знания и воли. Можем ли мы представить "историческую логику" немецкой идеологии (лучше всего выраженную, очевидно, Гегелем) как пол­ную противоположность научному методу? Это было бы несправедливо, ибо она содержит также и познавательный элемент. Но, конечно, и волевой элемент, элемент установки, оценки, она содержит в избытке. Этим и объясняется ее активная исто­рическая роль. Беда не в том, что немецкая идеология пыталась соединить волевой и познавательный элементы, а в том, что в ней Воля маскировалась под Знание. Из Гегеля маскировка Воли под Знание перекочевала в марксизм, я уже говорил об этом в первой части книги. Печальный результат этого трюка состоит в том, что элемент знания, науки оказывается в безнадежно трудном положении; потеряв свою беспристрастность, наука становится служанкой политики. Воля, замаскированная под Знание, — это волк в овечьей шкуре, который пробирается в овчарню и уничтожает овец. Пророческо-политический, то есть волевой, элемент в марксизме сожрал его научный элемент.

Но это вовсе не значит, что элементы воли и знания несовместимы в истории, исключают друг друга. Все мы знаем из своего жизненного опыта, что их удается, худо ли бедно, сов­мещать в личной жизни, так почему бы им не совмещаться и в истории? Не надо только маскировать одно под другое. После потрясения, вызванного в европейской культуре Первой мировой войной, стали модными иррационалистические и антирационалистические течения мысли. Все больше людей стали говорить о "разочаровании в силе разума", о "неспособности разума определять историю" и т.п. Ужасы гитлеризма и сталинизма явились, как полагают, подтверждением этих взглядов, которым и Камю, в частности, отдает дань. В своих теоретических основах эти течения опираются на принципиальное различие между знанием и волей, на иррациональность волевого акта. Но антирационалисты почему-то игнорируют тот факт, что тра­гические события 20-го века — результат не избытка разума, а его недостатка. Это не было столкновением между Академиями наук разных стран. Демагогия, приведшая к войнам, опиралась на психологию массового человека. Именно массовая психология, а не борьба воинственной аристократии стала определять внутреннюю и внешнюю политику в странах Европы. А массовую психологию человека 20-го века можно обвинить в чем угодно, но только не в чрезмерной роли рассудка и логики. Разум был оттеснен на задний план, и пока он не завоюет необходимых позиций (а мне кажется, что на это можно надеяться), рано судить о том, что он может и чего не может в истории.

Выдавая свою религию за научно обоснованную политику, Маркс, в сущности, совершал обман. (Конт был честнее: религию он называл религией.) Обман никогда не проходит безнаказанно: марксизм поплатился за него догматизацией. Хотя и неохотно, хотя и в неявной, непризнаваемой форме, марксизм вынужден был прибегнуть к тому самому способу соединения знания и воли, критика которого была лейтмотивом развития европейской науки. Этот способ — догматическая вера, он лежит в основе христианской религии. Соединение знания и воли достигается путем слияния этих элементов в понятие о Боге. Конкретные аспекты понятия о Боге отражаются в ряде догматов и священных текстов, которые предлагается принять как истины высшей инстанции, не подлежащие сомнению и обсуждению. Так как догматы содержат понятия о Добре и Зле, они являются, фактически, целевыми установками, направляющими нашу волю. Ибо мы называем добром то, к чему надо стре­миться, а злом — то, чего надо не допускать.

Для религии научной эпохи догматическая вера неприемлема. Соединение знания и воли необходимо, но они не должны сливаться в сплошную нечленораздельную массу. Они должны быть соединены в систему при четком различении между ними. И здесь, как и всюду, прогресс достигается путем метасистемного перехода! Элементом метасистемы в данном случае является наша способность постоянно разграничивать сферу знания и сферу воли.

Итак, мы можем сформулировать следующий важный вывод о различии между логической основой прежних религий и религии в эпоху критического мышления:

Вместо догматической веры в то, что "так надо, ибо это есть Добро", современная религия предлагает человеку совершить личный волевой акт установления Высшей Цели, сделать свобод­ный выбор и осознать свою свободу в этом выборе.

Движение к синтезу знания и воли имеет, кроме чисто философского плана еще и социальный план. Для действительного внедрения в общественную жизнь реального и в то же время совместного существования этих двух элементов необходимы гарантии для каждой личности свободного обмена информацией и идеями. Без признания обществом этого принципа, без его глубокого проникновения в сознание каждого человека, политическая воля неизбежно будет ослеплять самое себя и заводить в трагические тупики, подобные тому, в котором находится сейчас советское общество. Умение сохранять объективность в исследовании и в теории, независимо от целевых установок и эмоций, должно стать частью культуры, массовой культуры. До известной степени разделение между знанием и волей в обществе может выражаться в разделении функций между учеными и политическими деятелями. Но только до известной степени. Синтез эффективен лишь тогда, когда он со­вершается в мышлении каждого человека.