Дети Афродиты - Вера Колочкова

– А не знаю, как объяснить… Так бывает, племяш. Бывает, ищешь всю жизнь чего-то, стремишься, как одержимый, а потом найдешь, и – пшик… И не надо тебе уже ничего… Бывает, Генка, бывает.

– А потом? Потом что с ней было, дядь Мить? Не знаешь?

Дядя Митя глянул на племянника исподлобья, молча налил себе самогонки, молча выпил, даже Ольгу не стал приглашать в компанию. Поставив рюмку на стол, задумчиво поскреб шею за ухом, отвернул лицо в сторону. И выдохнул тяжело:

– Не знаю даже, рассказывать вам или нет… Я ведь про это никому, ни одной живой душе… Это ведь мой грех, дальше-то. Хотя, если с другой стороны смотреть, я не на исповеди вроде. Может, помилосердствуете, ребятки? Хватит вам и того, что уже узнали?

Ольга с Генкой переглянулись, будто спросили друг друга – как оно нам? Правда хватит? Или нет? Ольга пожала плечами, а Генка снова повернул голову к дяде Мите:

– Нет, не хватит. Мы все хотим знать, до конца. Пожалуйста, дядь Мить. Я думаю, и тебе лучше станет, когда все расскажешь. Душа облегчится.

– Что ж, может, ты и прав… Ладно, расскажу, что ж. В общем, приходила она ко мне потом, после колонии-то. Три года отмотала, ее выпустили, потом должна была на поселение уехать. Вот аккурат перед тем, как на поселение отправиться, она ко мне и приходила. Она у меня это, ребятки… Как бы помощи просила… Ну, денег чтоб дал. А я ее не принял, даже в дом не пустил. Женатый уже был на Марии, думаю, чего зря бабу подозрением обижать? Вышел к Анне, постояли мы у калиточки. Спросил ее, как, мол, жить собираешься. Ну, она мне – так и так, мол, еду на поселение… А дочку, говорит, временно в детдом определяли, пока я три года в колонии была. А сейчас, говорит, я собираюсь дочку из детдома забрать, чтобы вместе с ней, стало быть, на поселение ехать… Трудно, говорит, Митенька, на поселении с ребенком с нуля жизнь начинать, дай мне денег немного, Митенька… А я денег не дал, ребятки. Не было у меня тогда, строился я. Вишь, какую домину отгрохал. Вы это… Простите меня, что не дал… Так и ношу на душе грех с той поры.

– А куда она на поселение уехала, дядь Мить? Далеко?

– Не знаю, Генка. Все, дальше уже ничего не знаю. Разбередили мне душу, мать твою… Ей ведь и денег-то немного надо было, а я не дал! А ведь мог бы…

– Ну ладно, чего ты, дядь Мить, перестань, столько лет прошло… – задумчиво отмахнулся Генка. – Вот бы узнать, куда она уехала, а? А вдруг она там жить осталась?

– А что, это мысль! – кивнула головой Ольга, соглашаясь. – Действительно, вполне могла остаться. А куда ей идти-то было? С ребенком? Я слышала, многие так и остаются жить в этих колониях-поселениях, работают там…

– Если хотите, могу справки навести, – тихо вступил в диалог дядя Митя, и они удивленно повернули к нему головы.

– Что, правда, дядь Мить? – недоверчиво уточнил Генка.

– Ну, стопроцентно не обещаю, конечно, но попробовать можно. У меня в этой системе тоже знакомцы водятся. Не начальники, конечно, но рядовые-то служаки как раз с большей охотой помогут, чем начальники. Даже и магарыча не попросят, за «спасибо» сделают, это уж общеизвестно. А начальник, он же от страха перетрясется весь – и за утечку информации, и что взятку взял… Ладно, попробую я. Если она фамилию не сменила, конечно. Хотя наверняка не сменила, Васнецовой осталась по паспорту. Не повел же ее этот бандит в загс, я думаю…

– А когда вы узнаете, дядь Мить? – нетерпеливо перебил его Генка.

– Да на днях и узнаю, что ж. Как узнаю, так тебе на телефон и брякну. Только вы особо не надейтесь, конечно… Хорошо, если она и впрямь с ребенком на поселении жить осталась. А если нет… Тогда уж все. Тогда ищи ветра в поле…

Когда прощались, добрая Мария сунула Ольге в руки пакет с гостинцами, робко огладила по плечу:

– Тебе кушать больше надо, ишь, какая мозглая! Геночкина-то Маринка у нас справная, а ты… Я тебе там сальцо положила, не побрезгуй, наворачивай дома с хлебушком.

– Спасибо… – растроганно пожала плечами Ольга, заглядывая в пакет.

– Ой, да чего там… Приезжай еще вместе с Геночкой! И с Маринкой! Мы рады будем!

– Да, спасибо… Спасибо вам. До свидания…

Какое-то время ехали молча. Генка, не отрываясь, смотрел на дорогу. Ольга взглядывала на него сбоку, не решаясь заговорить, чувствовала его напряжение – вон, как желваки ходуном ходят. Наконец не выдержала:

– Надо же… Выходит, еще одна сестра у тебя есть, на сей раз младшая…

– И что? – немного с вызовом спросил Генка, по-прежнему глядя вперед.

– Да ничего. Есть и есть, и ладно. Интересно было бы посмотреть на нее, правда?

– Да, правда.

– Слушай, Ген! Давно хочу у тебя спросить! Да, я понимаю, тяжелая у нашей матери была жизнь. И бандит этот… Совратил ее, малолетку, потом еще и преследовал… Да, я все понимаю, тяжело. Только одного не могу понять – чего она от твоего отца-то сбежала? Ну вот что бы этот бандит смог с ней сделать, скажи? Замужняя женщина, ребенок уже большой… Чего она испугалась-то?

– Оль, а тебе ее совсем не жалко?

– Да я ж не о том, Ген!

– Зато я о том, Оль. Ты все время говоришь о ней так… Ну, с презрением, что ли. Я бы даже сказал, с брезгливостью.

– Да?

– Да. Тональность у тебя такая. Аранжировка.

– Ну, извини… Если хочешь, я буду следить за тональностью.

– Да ладно, не обижайся. Я ж тебе брат, я могу сказать то, что думаю. А насчет того, почему тогда от отца сбежала… Я думаю, ее просто страх погнал. Привычка бояться. Паника. И не за себя, а за отца, за меня… Так бывает, Оль. Когда человек впадает в панику, он много чего неправильного делает. Знаешь, когда к нам в сервис мужики привозят битые машины, то иногда рассказывают, как и что на дороге произошло. Иногда, мол, хватает всего одной секунды панического состояния… А потом удивляются – почему так поступил, а не этак? Но это ж мужики! А тут девчонка-детдомовка в такой переплет попала! Ее ж, поди, еще в детдоме пугали да унижали, а потом этот добил… Я думаю, у нее это паническое состояние не одну минуту длилось, как у мужиков за рулем, а всю жизнь ее преследовало. А у нас, знаешь, принято людей по поступкам судить, а не искать причины этих поступков. Да и судить, и презирать принято. Иного человека хлебом не корми, только дай возможность презирать того, кто слабее! Потому что, когда слабого презираешь, сам себе сильным кажешься. Что, разве не так?

– Не знаю, Ген. Я как-то никогда не задумывалась… Мне казалось, каждый сам выбирает, каким ему быть, сильным или слабым. Иногда слабым быть даже удобнее. Все его жалеют…

– Да брось! Никто и никогда не желает быть слабым! Кому ж охота, чтоб его презирали? Нет, все хотят быть сильными, никто не хочет слабого понимать. Да и зачем его понимать? Лучше его фоном для своей силы употребить… Пинком его, пинком, чтобы дорогу не загораживал…